Заметим попутно, что благодаря этому неподдельному интересу императрицы к памятникам древнерусской письменности мы располагаем ныне допечатным списком «Слова о полку Игореве» (т. н. Екатерининский список). Не было в российской истории другого такого монарха, который мог сказать о себе так, как говорила Екатерина: «Я люблю эту историю до безумия».

В 1796 году она завершала шестую часть «Записок» и незадолго до смерти признавалась в письме к Гримму: «…даже во сне я сочиняю целые главы этой книги, так я занята этими мыслями». Труд остался незавершенным; наиболее поздняя историческая дата, попавшая в «Записки», – 1393 год, но Екатерина собиралась довести свое повествование до XVIII века.

«Близкая» русская история интересовала ее не меньше, чем древняя. По документам и преданиям она хорошо знала историю первых романовских царствований – Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, могла часами говорить о Петре Великом, а к его бумагам, указам и распоряжениям проявляла постоянный интерес – и как историк, и как «делатель» истории.

В обширном драматургическом наследии императрицы также есть несколько произведений на темы из русской истории. Прежде всего это – написанные ею в 1786 году «Историческое представление из жизни Рюрика», «Начальное управление Олега» (обе пьесы Екатерина назвала подражаниями историческим хроникам Шекспира), «Игорь». Последняя пьеса осталась незавершенной, но императрица, вдохновленная сценическим успехом «Олега», собиралась вернуться к работе над «Игорем», являющимся его продолжением.

Пьеса о Рюрике и Вадиме была опубликована в год ее написания – 1786-й, анонимно, как и другие художественные произведения императрицы. Яков Княжнин прекрасно знал имя автора и, тем не менее, отважился написать своего «Вадима Новгородского» (1789), полемически направленного против самодержавного пафоса екатерининской драмы.

В это тревожное для нее время, боясь распространения новой «французской заразы», императрица распорядилась сжечь крамольное сочинение (опубликованное в 1793 году).

В основе сюжета пьесы об Олеге – византийский поход князя, прославивший Русь и русичей. Эта драма воспринималась современниками как историко-художественное обоснование новейших планов завоевания Константинополя. Не случайно редактором и в некоторой степени соавтором «Начального управления Олега» был Г. А. Потемкин-Таврический, один из авторов «греческого проекта».

Императрица написала также либретто оперы «Новгородский богатырь Боеслаевич» (поставлена в Эрмитажном театре в конце 1786 года), отчасти восходящее к былине и тематически близкое к «Рюрику»: несмотря на то, что опера названа ею «комической», здесь также идет нешуточная борьба с новгородским бунтарским духом; сильной княжеской власти покоряется «земля славенская», «все посадники».

Сочиняла Екатерина и художественные произведения на злободневные политические темы, воссоздавая события, которые становились историей на ее глазах и при ее деятельном участии. Так появились сказка и либретто комической оперы «Горе-богатырь Косометович» (1788–1789) – политическая сатира на шведского короля Густава III, объявившего России войну.

Казалось бы, императрица могла ограничиться составлением резкой ноты, устными словами неудовольствия, гневными и саркастическими замечаниями, которые были бы переданы шведам. Но еще 3 июля 1788 года в екатерининском письме Потемкину «включается» ее художественное мышление, возникает гротескный образ шведского короля, сковавшего себе рыцарские доспехи («шишак с преужасными перьями» и т. п.) и выехавшего из Стокгольма на войну.

Король «говорил дамам, что он надеется им дать завтрак в Петергофе», а войскам и народу заявил, что намерен «окончать предприятия Карла XII. Последнее сбыться может, понеже сей начал разорение Швеции». Можно предположить, что как раз ко времени этого письма и относится замысел «Горе-богатыря Косометовича», поставленного в 1789 году.

Воинственный Густав III превратился здесь в сказочный персонаж; все произведение, можно сказать, настоено на русском фольклоре. Екатерина посмеялась над «горе-богатырем», не оскорбив Его Величества.

На современные дела Екатерина смотрела сквозь магический кристалл истории и видела, что они нередко становятся продолжением того, что происходило пятьдесят, сто и даже сотни лет назад; видела в настоящем завязь будущих событий, может быть, тоже отделенных от нее веками.

Она слышала голоса из разных эпох, сопереживала своим любимцам – неслучайно так лично и экспрессивно звучат ее высказывания о французском короле Генрихе IV и его соратнике герцоге Сюлли, о Петре Великом. Умела она понять и логику действий тех исторических персонажей, которые были ей чужды.

В «Чесменском дворце», сочиненном ею в жанре «разговора мертвых», Екатерина заставляет своих предшественниц на русском троне спорить друг с другом: Анна Иоанновна утверждает, что в ее царствование «было больше силы», чем при Елисавете Петровне, а последняя не забывает о том, что лучшей формой защиты является нападение: «То, что одни называют силой, другие иногда называют жестокостью». В разговор вступают Петр I, его братья, отец и дед – первые цари из романовской династии, древнерусские князья…

К собственным литературно-художественным занятиям Екатерина относилась довольно критически, но продолжала сочинять пьесы, сказки, притчи, рассказы, пародии, эпиграммы, надписи, эпитафии, – и все это называла «безделками». Однако в многочисленных комедиях Екатерины 1770—1780-х годов, наряду с претензией на сатиру и юмор, есть немало подлинно комических и сатирических сценок. Это комедии нравов и комедии положений, где художественно преломляется присущее ей умение наблюдать и понимать людей, запоминать особенности русской разговорной речи.

Потому и жизненны, психологически достоверны выведенные в этих комедиях ретрограды и петиметры, сплетники, интриганы, дельцы, воры, расчетливые женихи, ничтожные дворянчики, способные только кичиться своею знатностью, невежи, уже изъездившие всю «Ерлопу», однако ни на каком языке, включая русский, не научившиеся правильно говорить.

«Лучшие театральные сочинения, – замечала Екатерина, – должны быть признаны учеными опытами человеческого сердца». Императрица проявляла большой интерес к мировой драматургической классике, написала несколько пьес по мотивам произведений Шекспира, Кальдерона, Шеридана. Пусть ее опыты нельзя отнести к числу лучших, но они, наряду с некоторыми художественными достоинствами, имеют очевидную историческую ценность как энциклопедия нравов и живого русского языка второй половины XVIII столетия.

Не стоит идти на поводу у самой Екатерины и называть ее нехудожественной натурой. Безусловно, преобладало в ней ratio – все разумное и целесообразное; она чаще поражала не живописностью, а ясностью и логической стройностью речи, остроумными и язвительными высказываниями.

Но при этом императрица не считала себя хорошим систематиком, больше полагаясь на знание людей и обстоятельств, полученное ею как бы непреднамеренно. А систематика, по словам Екатерины, далека от реальной жизни и порождает «законы», которые не учитывают всей ее сложности, отсюда – насилие и упрямство, жизнь начинают перестраивать по выдуманным «законам». (Жаль, что эти рассуждения российской императрицы не были внимательно прочитаны в XX веке.)