было, счастливчики махали какими-то липовыми разрешениями. Пассажиры сидели прямо на полу. Те, кому повезло меньше, устраивались на сцепке между вагонами, лезли на крыши. Объединенные общим неустройством смотрели за узлами и не расспрашивали попутчиков. На станциях иногда можно было достать кипяток, за ним бегали по очереди и криком предупреждали остальных о проверке – тогда все бросались врассыпную под вагоны. Запахи немытых тел, мазута, нагретых рельсов… Мерная тряска усыпляла, но спать всерьез было нельзя, свалишься. Крепко обняв, как красивую женщину, грязную сцепку, я думал, что, может, и лучше не сходить с этого поезда, ничего не решать, не предпринимать?

Но и это бесконечное путешествие оборвалось внезапно. На станции я вдруг очнулся от того, что в лицо бил свет фонаря. Я мог попытаться удрать, но не стал. Бегать надоело. У меня не было при себе никаких документов, ничего, кроме чужой свернутой шинели. Я не мог вспомнить, срезаны ли на ней погоны. Могли, конечно, и задуматься, отчего это сверток такой тяжелый? Но, на счастье, мой грязный узел смотреть не стали. Под арестом я просидел недолго. Рассказал, что еду в Ростов к родным, документы и деньги в дороге украли – не редкость. На меня нашло то настроение, которое я хорошо знал. Полное безразличие и злость. Желание скорее со всем покончить. Если бы меня подробнее расспросили, я бы рассказал все. О деньгах атамана, убийстве в туннеле и других, моей истинной роли в нашей «компании друзей», отряде, созданном ЛК[13]. Но меня не расспрашивали. Моя молодость и нищие пожитки убедили, что я не представляю интереса. Еще сутки я ехал до Ростова самым шикарным образом, на лавке сидячего вагона.

С того самого времени я перестал отворачиваться от ясного, как свет фонаря путейца в лицо, вывода. Провал в Новороссийске моя вина. Я не сумел вовремя распознать убийцу, я допустил смерть ЛК и других. Уверен, самая губительная ложь – самому себе. Признав правду, я определил то, чем мог искупить вину перед другими. Иона был наказан заточением в чреве кита за то, что не понял своего предназначения сразу. Я прозаически проболтался несколько суток в грязном паровозе, но результат получил тот же. Я убедился, что выжил не случайно. Ведь была эта дорога, и стрельба в порту, и бестолковая звериная драка у комендатуры, и вырванное плечо. Но как-то обошлось, а значит, судьба решила использовать меня. И то главное, что ведет меня вперед всю жизнь, заставляет искать причины, ответы, – окончательно оформилось как раз тогда. Окрепла моя цель – работать, используя криминалистику, передовые подходы к раскрытию преступлений. Само время, эпоха романтиков и безумцев, потворствовало мне и поддерживало мои идеи. Ураган переворота разметал старое и расчистил место для нового. Казалось, из чужого мяса, крови и барахла алхимически родилось иное существо – новый мир. Но тогда, год назад, я еще не знал, как подступиться к мечте.

Когда я вернулся в Ростов, знакомые, как будто договорившись, избегали спрашивать меня о Новороссийске, об отступлении, судьбе моих товарищей. А врач Эберг, у которого я до этого снимал комнату, выслушав один раз, больше не возвращался к этой истории, казалось, нарочно обходя ее. Мой университетский приятель Захидов, коммерсант, был готов помочь с заработком. С началом НЭПа он снова широко развернул торговлю и настойчиво предлагал мне место счетовода в его конторе в порту. Я отшутился и сказал, что почерк у меня не очень хороший. Но других предложений не было. В те дни я чаще всего просто бродил по главным улицам, злясь на свою незначительность, особенно очевидную среди высоких пятиэтажных домов. Необыкновенной удачей стало место санитара в лечебнице Рыдзюна, тяжелая работа помогала меньше думать. Иногда я помогал Эбергу на операциях. Но все же главным было чувство ненужности моего существования.

Да, это все было год назад…

Сейчас, поднимаясь и спускаясь по горбатым ростовским улицам, я не торопясь разглядывал город. Хорошо помню, какое впечатление он производил тогда, сразу после Новороссийска. Улицы были завалены мусором. Канализация работала с перебоями, было много случаев холеры. Освещение вышло из строя, лифты в домах и конторах как-то окончательно и безнадежно встали. В квартирах и учреждениях буржуйки топили штыбом – угольной пылью. Драгоценный уголь выделяли только для пуска трамвая. Его звон, привычно бодрый, давал надежду на то, что жизнь снова войдет в привычную колею. «Социализм должен победить вошь, а не вошь социализм!» – натянутый на столбы каретного подъезда бывшего кафешантана Чарахчиянца «Марс» широкий лозунг нависал над головами прохожих. Тиф и Гражданская упразднили знаменитые почки в мадере и борщок с дьяб-лями – отчаянно острыми гренками с кайенским перцем, которые готовил в «Марсе» повар, выписанный из Варшавы. Почки, каша с пармезаном и борщок подавались на тарелках, где с одной стороны было написано «Карапет Чарахчиянц», а с другой – «украдено у Карапета Чарахчиянца». Так популярен был когда-то «Марс», что из него, случалось, воровали дорогую посуду. Но тиф и Гражданская заколотили двери кафешантана, казалось, навсегда. Пармезан был забыт, а в первые годы новой власти в городе пришлось провести серьезную разъяснительную работу насчет маринованного хрена. В приказах, расклеенных на тумбах у базара, говорилось, что «все овощные запасы: капуста, морковь, перец, хрен и пр. как в свежем, так и маринованном виде, – берутся на учет». За неисполнение и невыдачу продуктов приказ обещал наказывать по всей строгости законов революционного времени. И не врал, обыватели имели возможность увидеть строгость законов своими глазами. Хотя здесь, на юге, хотя бы не приходилось, к примеру, жарить картошку на касторовом масле из аптек, но все-таки с продуктами было трудно. В станицах дейстововала продразверстка.

– Незасеянное поле – лютый враг республики! – ранней весной, как галки на пустых полях, кричали газеты, но сеять было нечего.

Новым бедствием стала чума скота, почти все округа́ Донской области были заражены. Однако сырое мясо и потроха продолжали отправлять в Ростов, на колбасный завод – провизии не хватало. Упорно ходили слухи, что на базаре «один доктор» точно узнал среди товара мясника берцовую кость человека. Немного выручали карточки. По ним в городе можно было получить «шрапнель» – мелкую пшеничную крупу. Удавалось достать фруктовый чай, а иногда сахарин и даже эрзац-кофе. Повсюду в бумажных кульках продавали тюльку и хамсу – мелкую рыбу, соленую до чрезвычайности. Привязчивая, как семечки, она забивала голод.

Вечерами ждали обысков и реквизиций – «самочинок». Опытные обыватели снимали портьеры и скатывали ковры. Убрав с глаз долой портрет дяди-генерала, цепляли на его