Когда я припарковал свой кабриолет перед отелем «Европа» на Вацлавской площади, была уже полночь. Чехи рассматривали нашу машину. Лишь бы на Анну не пялились. (Чехи пялятся.) Я выключаю газ.

С гидом в руке мы обошли все ночные заведения. Гид – громко сказано: это были клочки бумаги с адресами, выписанными из газет и со слов нескольких друзей-журналистов. В кафе «Славия» мы встретили Вацлава Гавела, который курил джойнт. Наконец-то хоть один серьезный глава государства.

Чешские и словацкие дискотеки наводят тоску. Напоминают зимнюю спортбазу в мертвый сезон. Однако бутылка водки стоит там тридцать франков. Нельзя иметь все сразу. Каждый из нас выпил по одной.

Анна, покачиваясь, шла мимо статуй на Карловом мосту. Я брал ее голову в свои закоченевшие ладони и целовал ее в кончик носа, и мы дрожали от счастья. По реке тихо плыла лодка. У меня замерзли уши. Сидя на парапете, я смотрел на ветер, на звезды и на мерцающий свет уличных фонарей. Анна прижималась ко мне и улыбалась. Я молчал. Нет нужды вам все это описывать.

На следующий день, в четыре часа пополудни, я вышел из гостиницы, чтобы свершить революцию. Площадь была черна от людей. Наблюдая движение истории, я пытался двигаться вместе с нею. Чехи повсюду зажигали свечи в память о жертвах репрессий. Это напомнило мне груду цветов на улице Месье-ле-Пренс, там, где погиб Малик Уссекин. На Западе траур одет в цветы, а вот свечи веры ставятся прямо в грязь. Как долго они могут гореть? В тот момент, когда я об этом подумал, налетел ветер и две свечи погасли.

От революции у меня засосало под ложечкой. Я вернулся в отель. Анна уже сидела в кафетерии, перед ней на столе был приготовлен обильный брэкфаст: черствый хлебец, ломтик ветчины не толще книжной страницы «Плеяды» и чашечка горького кофе. Стоит ли удивляться падению коммунизма!

Я заказал «Пильзен» – лучшее в мире пиво. Не будем огульно критиковать все достижения коллективизма. Разве иметь ошибочные идеалы хуже, чем не иметь их совсем? Анна задавалась этим вопросом.

Прага бесновалась. Никогда раньше такого не видел: радостная манифестация. Да они и сами этому поражались. Они давно отвыкли улыбаться. На улочках Малы Страны Анна ускорила шаг, а потом отпустила мою руку и побежала вместе с пьяной толпой. Мы устроили догонялки вокруг Замка. Я дал ей фору, чтобы полюбоваться, как ее волосы разлетаются при каждом шаге. Несколько раз она чуть было не оторвалась от моей погони, и в те доли секунды, когда она скрывалась из виду, я почувствовал, насколько моя жизнь была бы пуста без нее. Даже эта революция не могла бы заменить ту, что творилась во мне.

Отель «Европа» считается лучшим в Праге. Какими же тогда должны быть остальные? Ванна черная, простыни явно были совсем недавно использованы, а персонал отличался редкостной недоброжелательностью. Надо бы вернуться сюда через несколько месяцев и сравнить. С этой точки зрения могло бы выйти неплохое исследование «О результатах влияния восточноевропейских революций на качество обслуживания в гостиницах-люкс». И куда только смотрят ученые?

Анна хотела поменять деньги в банке, но я ее отговорил: курс на черном рынке гораздо более выгодный. Я подошел на улице к одному чеху, но он не внял моим просьбам. Вместо этого он указал мне место, где проводятся такого рода сделки. Через минуту мы повстречались с одним очаровательным местным жителем, который поменял Аннины деньги по более чем щедрому курсу. Я торжествовал. Однако мой триумф оказался недолгим, поскольку Анна, пересчитав купюры, обнаружила, что мил-человек вручил нам пачку туалетной бумаги, прикрытой сверху лишь одной-единственной купюрой. Разумеется, тем временем этот тип куда-то испарился. Несмотря ни на что, я объяснил Анне, что эта бумага еще может пригодиться нам в отеле. Кто знает. Кроме того, кафкианская сторона этого приключения очевидна. А разве великий Франц не был уроженцем Праги? Все это будет нам отличным воспоминанием, когда мы вернемся в Париж, сказал я ей, возмещая сумму, которую она из-за меня потеряла. Потом мы пошли напиваться, особенно я.

Прага – самый красивый город в мире после Биаррица. Это Венеция без общих мест, Рим без итальянцев, Париж без приятелей. Один недостаток: очень уж холодно. Нам повезло пережить там великие моменты горячей людской солидарности. Демократизация в какой-то мере послужила нам обогревателем.

Бродя в толпе, я подытоживал собственное положение: в тот момент я вовсю открывал для себя большую любовь, как жители Праги открывали для себя свободу. Впервые в жизни я чувствовал, что женщина может быть для тебя не только тюрьмой. Этому способствовала и обстановка. В то время как Вацлав Гавел воплощал в себе путь выхода из тоталитаризма, Анна казалась мне антидотом против супружеской скуки. Я снова ощущал свою созвучность окружающему миру. Пиво лилось рекой, я сжимал Анну в своих объятиях и благословлял революцию. Люди начинали разговаривать друг с другом, головы начинали кружиться, женщины-раздеваться. Я старался ничего не упустить: любое воспитание чувств, возможно, предполагает наличие вокруг революции. У Фредерика Моро это была революция 1848 года, Марк Маронье подбирал то, что ему осталось.

Я никогда не мог смотреть

на плечи молодой женщины,

чтобы у меня не возникла

мысль создать с ней семью.

Валери Ларбо

Каждый посту-, поступает

Как он знает, знает, знает.

Chagrin d'amour

Для меня нет ничего более мучительного, чем описания. Я задаюсь вопросом: а зачем они вообще нужны? К чему объяснять, что в Ниме голубое небо, что пасти холодный, что сверчки шуршат, а арены полны окровавленных быков?

Мы приехали сюда на свадьбу Жан-Жоржа и Виктории, но это еще не повод, чтобы лишать себя посещения корриды. Анна грызет миндаль, и бык опускает голову. Анна поправляет прическу, и тореро хочет выжить. Анна закрывает глаза, и убийство совершается. Анна машет платком, и распорядитель корриды награждает тореро двумя ушами. Анна массирует мне затылок: от попыток уследить за обоими зрелищами сразу у меня разболелась шея.

Занятие любовью в грязи не лишено приятности, к тому же полезно для кожи. Я называю это «одним ударом убить двух зайцев». Хочу поблагодарить вечернюю грозу, без которой все это было бы невозможно, а также тучи, домик отца Анны, в котором мы укрылись, и всю команду дождевых луж. Вдобавок я благодарю отца Анны за то, что он любезно скончался в начале лета, дабы мы могли воспользоваться его загородным домом.

Анна безумно обожает все, что тает: шоколадное мороженое в жару, меня, когда во мне просыпается нежность. И как перед ней устоишь? Она лузгает семечки под синим небом. Испанцы называют их «pipas». Это слово написано на пакетике, вызывая у меня забавные фантазии. Мы загораем и то и дело наполняем собой бассейн. Я счастлив; ну что ж, тем не менее я пытаюсь писать. Цикады трещат как маракасы.

В комнате пахнет чесночным соусом «айоли», оливковым маслом на салатных листьях и маслом «Монои» на женских грудях. Мы слушаем компакт-диски. Ненавижу компакты. Они никогда не заезживаются. Они стерилизуют музыку. Слушать лазерный диск – все равно что трахаться в презервативе. Безопасно. Джи-ми Хендрикс вовремя умер.