Вокруг Эстер девушки и девочки, обратив лица к огням, повторяли непонятные слова и раскачивались взад-вперед. От запаха оплывших свечей, смешавшегося с запахом пота, от ритмичного пения кружилась голова. Эстер не смела шевельнуться, но, сама того не сознавая, тоже начала раскачиваться взад-вперед, в такт окружающим женщинам. Она пыталась прочесть по их губам слова незнакомого, такого красивого языка, который отзывался в самой глубине ее существа, словно каждый слог будил воспоминания. Дурнота накатывала на нее в этой пещере, полной тайн, когда она смотрела на огоньки свечей, звездами сиявшие в сумраке. Никогда она не видела такого света, никогда не слышала подобного пения. Голоса взмывали, набирая силу, затихали, звучали вновь в другом конце зала. Иной раз чистый женский голос один выводил длинную фразу, Эстер смотрела в ту сторону, на закутанную в покрывало фигуру, которая раскачивалась сильней и, раскинув руки, вся подавалась к свету. Когда она умолкала, слышалось глухое бормотание зала: аминь, аминь. Потом откуда-то откликался мужской голос, и вновь звучали непонятные слова, похожие на музыку. Впервые в жизни Эстер поняла, что такое молитва. Она не знала, как это вошло в нее, откуда, но в ней крепла уверенность: это и глухой гул голосов, вдруг завораживающий незнакомым языком, и мерное раскачивание тел, и свечи, сияющие звездами в теплом и полном запахов сумраке. Это подхватывающий вихрь слов.

Здесь, в этом зале, ничто больше не имело значения. Ничто не страшило — ни гибель Марио, ни немцы, уже приближавшиеся к долине на своих танках, ни даже тот сон об отце, как он идет, такой высокий, на рассвете к горам и исчезает, скрывается в траве, словно уходит в смерть.

Эстер медленно раскачивалась, вперед-назад, неотрывно глядя на пламя свечей, и голоса, мужские и женские, тонкие и густые, отзывались и перекликались в ней, произнося слова на языке таинства. И Эстер чувствовала: ей все под силу, она преодолеет и время, и горы, подобно той черной птице, что показал ей отец, улетит за моря, туда, где рождается свет, в Эрец Исраэль.

* * *

В субботу 8 сентября Эстер проснулась от шума. Раскатистый гул доносился со всех сторон сразу, разливался по улицам деревни, проникал в каждый дом. Эстер встала и в полумраке своей ниши увидела, что кровать родителей пуста. В кухне мать, уже одетая, стояла у открытой двери. При виде ее глаз у Эстер ёкнуло сердце: они были полны тревоги, и этот взгляд словно отвечал раскатам за окном. «Твой отец ушел ночью, он не хотел тебя будить», — ответила Элизабет на молчаливый вопрос Эстер. Гул, то удаляющийся, то нарастающий, казался нереальным. «Это американские самолеты, — сказала Элизабет, — они летят в Геную… Итальянцы проиграли войну, подписано перемирие». Эстер прижалась к матери. «Значит, итальянцы уйдут отсюда?» Тревога поселилась и в ней, словно льдом сковала руки, ноги. Дышать стало трудно, думать тоже. Гул самолетов стихал, раскаты звучали где-то вдали, точно уходящая гроза. Но теперь Эстер услышала другой, более отчетливый шум. Это ревели моторы итальянских грузовиков, поднимавшихся из долины к деревне: они бежали от немецкой армии. «Война не кончилась, — медленно произнесла Элизабет. — Скоро придут немцы. Надо уходить. Нам всем надо уходить отсюда». Рев грузовиков был теперь оглушительным, они заходили на последний поворот перед деревней. Элизабет подняла собранный чемодан, стоявший у двери, старый кожаный чемодан, в котором она хранила все мало-мальски ценное. «Иди оденься. Надень что потеплее и хорошие ботинки. Мы пойдем через горы. Отец нас потом догонит». Она заметалась, натыкаясь на стулья, в поисках какой-то нужной вещи, которую забыла взять. Эстер оделась быстро. Поверх свитера накинула доху из овчины — ее оставил Марио на спинке стула в тот самый день, когда он погиб. Голову повязала черным платком, который дала ей мать.

Над площадью ярко светило солнце, рисуя на земле тень от листвы. Купол церкви сверкал золотом. По небу плыли белые облака. До боли в глазах Эстер смотрела вокруг. Со всех сторон на площадь шли люди. Бедные евреи выходили из узких улочек, из подвалов, где прожили все эти годы, шли, неся свои вещи — потертые фибровые чемоданы, белье в узлах, съестные припасы в холщовых котомках. Самые старые — ребе Ицхак Салантер, Яков, старики из Польши — надели свои тяжелые зимние лапсердаки и шапки из каракульчи. На некоторых женщинах было по два пальто, одно поверх другого, головы у всех повязаны большими черными платками. Шли и богатые евреи, с чемоданами получше, в одежде поновее, но многие и вовсе без вещей, потому что не успели толком собраться. Несколько человек приехали в такси с побережья; у них были напряженные бледные лица, и Эстер подумала, что все это — площадь, дома, фонтан, синие горы вдали — они, наверно, видят в последний раз.

Рев грузовиков стоял над площадью, и разговаривать было невозможно. Колонна машин вытянулась вдоль всей улицы, от площади до каштановой рощи. Моторы работали, облако синего дыма стояло над мостовой. Люди столпились вокруг фонтана, тут же были и дети, но сегодня они не бегали. Бедно одетые, они жались к матерям, которые сидели, нахохлившись, на узлах с бельем. Солдаты Четвертой итальянской армии стояли у гостиницы, ожидая команды «По машинам!». Эстер подошла ближе, и ее поразили их лица: вид у всех был потерянный, взгляд отсутствующий. Многие наверняка не сомкнули глаз в эту ночь, ожидая известий о капитуляции и перемирии. Солдаты ни на кого не смотрели. Они просто ждали, стоя у гостиницы, а грузовики урчали моторами по другую сторону площади. Евреи, расположившиеся вокруг фонтана, суетились, перетаскивали вещи с места на место, будто искали, где удобнее ждать. Жители деревни и окрестные фермеры тоже были здесь, но держались поодаль; из-под аркад мэрии они смотрели на сгрудившихся у фонтана евреев.

Там, под аркадами, прячась в тени, неподвижно стоял Тристан. Его красивое лицо было бледно, темные круги залегли под глазами. Он выглядел безучастным, только зябко поеживался в своем английском костюмчике, обтрепавшемся за лето в дальних прогулках. Проснувшись утром от наполнившего долину гула, он тут же вскочил и оделся. В дверях гостиничного номера его окликнула мать: «Куда ты?» Он не ответил, и она сказала странным, севшим от беспокойства голосом: «Постой! Не ходи на площадь, это опасно». Но Тристан был уже на улице.

Он искал Эстер на площади среди ожидавших невесть чего людей. Увидев ее, он рванулся было навстречу, но остановился. Слишком много народу толпилось вокруг, слишком тревожно смотрели женщины. И тут появилась мадам О'Рурк. Всегда такая элегантная, она сейчас была одета кое-как — в плаще, наброшенном поверх платья, и даже без шляпки. Длинные светлые волосы падали ей на плечи. Лицо осунулось, глаза усталые.

Эстер сама пересекла площадь и подошла к Тристану; говорить она не могла, не знала, что сказать, и ком стоял в горле. Она клюнула Тристана в щеку, потом протянула руку мадам О'Рурк. Мать Тристана улыбнулась ей, обняла, поцеловала и что-то тихо сказала, наверно пожелала счастливого пути или удачи. У нее был глубокий грудной голос, Эстер слышала его впервые. Она вернулась к матери, а когда снова оглянулась на аркады, Тристана и мадам О'Рурк там уже не было.

Солнце теперь светило вовсю. Белые облака уплывали на восток, неспешно скользя по синеве неба. Время от времени набегала холодная тень, стирая нарисованные солнцем на земле листья. Хороший день, чтобы отправиться в путь, думалось Эстер. Она представила себе, как отец идет через горы, по самому гребню, и видит бескрайние долины, еще окутанные мглой. Может быть, ему видна оттуда даже деревня, эта маленькая площадь и черная толпа, наверно похожая сверху на муравейник.