Буонапарте подходил к этим группам, толпящимся посреди улицы перед опустошенными магазинами. Голоса звучали все резче, раздражение нарастало:

— Куда девается все это зерно, которое свозят в Париж? Что они там, правительство, с ним делают?

— Хранят на складах, чтобы кормить войско.

— Скажешь тоже!

— Надо с ними посчитаться, с этими негодяями!

— Слишком долго они нас дурачили!

— Уже год как хлеба не видим!

В глубоком раздумье подходя к своему дому, Буонапарте увидел женщину: стоя на четвереньках, она пыталась вырвать кость из пасти желтой собаки.

Так уж повелось в эту странную эпоху: смерть встречали без боязни, да и убивали без волнения.

Александр Дюма.

«Спутники йеху», глава XXXIX

Буонапарте со своим адъютантом Жюно направлялись на улицу Нёв-де-Пти-Шан с визитом к Баррасу, когда столкнулись с целой оравой всадников, преградивших им дорогу. Оба догадались, что это военные, по их лихой манере красоваться в седле, держа руку на сабельной рукоятке, но было не понять, от какого они отбились полка. Только кожаные ремни и перевязи всадников отвечали воинскому регламенту. На них были куртки, обесцвеченные дождями, на головах трофейные вражеские шлемы, сабо вместо сапог или сапоги с картонными подошвами, подвязанные веревкой. Рослый усач без нашивок, хотя, должно быть, он был по меньшей мере капралом, обратясь к подошедшим, жестко сказал:

— Поворачивайте назад, граждане.

— Я генерал Буонапарте!

— Не знаю такого.

— Зато я знаю Барраса!

— Мне на это плевать.

— Он ждет нас.

— Это вряд ли.

— Пропустите их, — сказал Баррас, выходя из дому в мундире и со своим трехцветным плюмажем. Бонапарт, а за ним и Жюно устремились навстречу виконту:

— Ты уезжаешь?

— В Лилль.

— Выведешь оттуда войска?

— Вывезу гигантский обоз муки. Я чую, что запахло гражданской войной, генерал. После всеобщего одурения, после слез, что полились заново, до моего слуха теперь доносится глухое ворчание. А ты, стало быть, ничего не слышишь? И не видишь? И, что ни день, не встречаешь на пути похоронные дроги?

— У меня есть глаза и уши, гражданин Баррас.

— Ну а у меня их сотня. Донесения моих агентов усиливают тревогу. Никогда еще сборища не были столь многолюдны и возбуждены. Распространяются опасные слухи, болтают, будто наши карабинеры и жандармы будут заменены немецкими наемниками, это те же грязные бредни, что, помнится, переходили из уст в уста весной тысяча семьсот восемьдесят девятого. Болтают, будто число депутатов возросло и им выдают половину платы наличными, а мюскадены обжираются сдобными булочками, когда у пекарей и муки-то больше нет. Говорят, что армия возьмет Париж в кольцо, чтобы защитить Конвент…

— А что это за эскорт? — Буонапарте показал на всадников.

— Мне удалось вызвать из Гонесса только стрелковый полк, вот я и выезжаю с эскадроном, который занимался реквизициями зерна в наших селениях.

— На площади у Рынка, — вмешался Жюно, — я сегодня утром видел сотни повозок с овощами.

— Их не хватит! Предместье Сент-Антуан гудит. Не нравится мне это.

Баррас вытащил из кармана редингота брошюру и протянул Буонапарте:

— Пять сотен экземпляров этой книжонки вчера были распространены по городу. Она призывает народ восстать, чтобы получить хлеб.

Виконту подвели коня, он поставил ногу в стремя и лихо вскочил в седло.

— А я? — спросил Буонапарте.

— Ты?..

— Мне-то что делать?

— Ничего.

— Как это?

— У тебя нет места службы.

— Но я могу быть полезен!

— Что ж, обратись в Военное министерство, попробуй убедить их в этом.

И виконт со своими оборванными егерями рысью поскакал прочь, покинув Буонапарте во власти весьма горьких раздумий. Генерал в отпуску постоял, нервно постукивая себя тростью по сапогу, когда же всадники скрылись за поворотом улицы, скомандовал своему адъютанту, как и он сам, оставшемуся не у дел:

— Ступай в Пале-Рояль, Жюно, послушай, о чем там толкуют, потом доложишь мне, каково настроение публики. Я буду у Пермонов.

— Я присоединюсь к тебе через час, генерал.

Отдав приказ, пускай всего лишь Жюно, он испытал некоторое облегчение: навязанная ему скромная роль зрителя была нестерпима. Сперва они зашагали рядом, потом адъютант свернул направо, к Пале-Роялю, Буонапарте же по улице Вивьен двинулся в сторону улицы Дочерей святого Фомы, где на третьем этаже дома с меблированными комнатами под названием «Обитель Спокойствия» обитала мадам Пермон, подруга детства его матери. С одной стороны, ее апартаменты служили местом сходок корсиканских эмигрантов, с другой — игорным домом: мадам Пермон, утверждавшая, что ее род восходит к императорам Трапезунда, организовывала там неистовые картежные баталии, ибо ей причиталась доля со ставок. Сюда стоило заходить в основном для того, чтобы узнать последние новости. Так Буонапарте проведал, что англичане 50-го пехотного полка захватили его фамильный дом в Аяччо: на первом этаже разместили оружейный склад, а опустошенные комнаты лейтенант Форд превратил в казарму для своих людей.

— Кот в сапогах! Кот в сапогах!

Одиннадцатилетняя Лора Пермон с балкона заметила Буонапарте, когда он шел через двор, и тотчас оповестила об этом мать и присутствующих гостей — аббата Арриги и господ Арена и Маэстраччи. Насчет своего сказочного прозвища Буонапарте был в курсе. Он обзавелся им несколько лет назад. Закончив высшую военную школу в Бриенне, он зашел к Пермонам, желая показаться в новеньком мундире. Но поскольку ноги у него были тощие, а сапоги оказались широковаты, Лора и ее старшая сестра Сесиль при виде его покатились со смеху: «Кот в сапогах!» Шутка ему совсем не понравилась, но он стерпел. Что до этих сапог, они приводили мадам Пермон в ярость: будучи сухими, пронзительно скрипели, стоило ему ступить на пол, когда же намокали, при попытке подсушить их у очага начинали вонять, так что бедной мадам Пермон приходилось все время подносить к носу надушенный платочек. Но она нашла выход: в плохую погоду горничной было велено, едва генерал появится на пороге, снимать с него эти пресловутые сапоги с отворотами и чистить в прихожей. Сейчас на улице было сухо, и проклятые сапоги ограничивались скрипом.

— Наполеон, что привело вас сюда? Зов сердца или желудка?

— Сердце, бесценная мадам Пермон, разумеется, сердце, и оно же, вещее, побуждает меня закрыть это окно. Уж не знаю, над чем ваша Мариэтта колдует там на кухне, но чую аромат, за который завистливые соседи, чего доброго, донесут на вас, как на спекулянтку.