Последняя э-э… ночь любви была у Марты очень давно. Больше пяти лет назад. С Олегом. Марта еще не знала тогда, что ее ждет…

Это было так давно, что теперь желание оказалось сильнее моральных принципов, вложенных в ее голову родителями. То есть Марта, может быть, и устояла бы перед искушением – если бы успела оттолкнуть Ивана.

Но она не успела. Он обнял ее, и, очутившись в тесном кольце его рук, прижавшись к нему, Марта оказалась совершенно дезориентированной (как вычурно определил бы завхоз Сан Саныч).

Возможно, это было даже не желание. (Мать с отцом выразились бы жестко – похоть.)

А что?

Наверное, единственная возможность почувствовать себя женщиной. А как иначе вспомнишь, что ты женщина, если не в руках мужчины?..

Странные ощущения. То есть ощущения, которые и должны быть после пяти лет воздержания, но вместе с тем шли они не только из тела, а откуда-то… из души, что ли? Внезапный и неконтролируемый взрыв радости и счастья. Нет, нет, не то, но что-то такое близкое к ним… Ощущение жизни? Эйфория – когда человек умирал и вот чудом спасся! Всю жизнь бродил в темноте, слепым, и после операции на глазах впервые увидел солнце – теплое, яркое, ласковое. Или еще: плыл на корабле и открыл новый континент, оставив свое имя в веках…

В иной ситуации Марта никогда бы не обратила внимания на Ивана. Не ее типаж… Она ценила только мужчин скромных и серьезных. Таких, как Олег, например (хотя и тот умудрился ее предать). Внешность для Марты не имела никакого значения. Абсолютно никакого. Лишь бы человек был хороший (как говорили родители). Бабники, лгуны, летуны и те, кого еще называют мачо, плейбои, для нее не существовали. Она не представляла, как их вообще можно любить – однозначно же ясно, что такие типы – обманут!

Но сейчас Марте было глубоко наплевать, обманут ее или нет. Конечно, обманут, ну и что? Она заранее знала, чем все закончится (а ничем, Иван наутро выпьет еще литр чаю и убежит по своим шпионским делам).

Просто она в первый раз приняла условия игры. Согласилась с правилами. Обманет, да… Обнимет, а потом кинет. Ну и что, волосы на себе теперь рвать? Да, Иван убежит в скором времени – и слава богу, что убежит.

Ведь сам вчера предупредил – не способен к длительным привязанностям… Это честный обман – всего на одну ночь. Хуже, когда голову годами морочат, а то и всю жизнь!

…Марта опустила голову на подушку. Глаз она не закрывала.

Батареи едва грели комнату.

– Ты смешной! – Она уже не следила за своим голосом, за его модуляциями. Говорила, как могла. Отпустила себя на свободу!

– Да? И чем же это я смешной? – Он склонился над Мартой, поцеловал ее. Его волосы щекотали ей щеки.

Она не ответила, провела ладонью по его плечам. У Ивана оказалась вполне спортивная фигура… Плотные плечи, каменные бицепсы. Ее ладоням так легко скользить по его сухой, гладкой, плотной коже…

– Нет, ты говори, говори… – Колючей щекой он осторожно провел по ее щеке.

– Что? Почему ты – смешной? – засмеялась она, уворачиваясь. У него на шее на обычном шнурке висел крестик, и этот крестик сейчас касался ее груди – того места, где у нее предполагалось сердце. Сердце и крест. Красиво и даже как будто символично. Но – обманчиво. Ивану не нужно ее сердце. И перед богом он никогда не назовет ее своей.

– Что угодно говори. – По его губам пробежала легкая судорога. – Твой голос…

– Что – мой голос?

– Он такой… он как будто гладит меня, знаешь? Как твои руки…

– Ты извращенец. У меня голос, как у старого пропойцы!

– Глупая… У тебя самый женский голос на свете. И от него у меня все дрожит внутри.

– А чего раньше критиковал?

– Я не критиковал! И вообще… он у тебя только сейчас по-настоящему проявился… Ты эту негритянку слышала? Она оперные арии еще поет… Оперная дива… Сейчас она старая, конечно, а вот раньше… Я слышал ее ранешние записи!

– Ранешние записи… – передразнила она. – Не знаю я никаких негритянок!

– Ты без одежды другая.

– Какая?

– Как будто не толстая… Обычно без одежды женщины толще кажутся, а у тебя – все наоборот.

– Ой, это что, комплимент? – с иронией воскликнула она.

– Нет, это правда.

– Ты все врешь!

Он обнял ее, прижался так сильно, как только мог. Если бы Ксюшу так кто обнял (подмял!), то она сразу бы сдохла… умерла то есть.

– Ты красивая.

– Ты такой врун, врешь и не краснеешь… Иван! Ты меня задушишь! – захохотала она.

– Марта. Значит, ты – Марта… Ты – мартовская. Ты такая холодная… Замерзла? – Он прижался пылающей колючей щекой к ее груди. – Я буду тебя греть, ладно? Где холодно?

– Здесь, здесь и здесь, – показала она. – Да, и еще здесь!

Он немедленно принялся за дело. Иван согревал Марту с таким азартом, что скоро она перестала соображать, что говорит и что Иван ей отвечает. Их голоса слились и напоминали песню на иностранном языке. Красиво, слов не разобрать, но это не имеет никакого значения – поскольку слушателям и так ясно, что эта песня о любви…

Еще никогда Марта не чувствовала себя так и легко и свободно. Может быть, именно потому, что она настроила себя на то, что происходящее – неправда? Приятная, ни к чему не обязывающая ложь… Песня на одну ночь. Ария! Каста дива.

Да точно. Ка-аа-аста ди-ива-ааа…

* * *

Избитая поговорка – «я себя на помойке нашел (нашла)» – имела в случае Ивана буквальный смысл.

Его и в самом деле нашли на помойке, завернутым в старое одеяло. Отнесли в дом малютки и нарекли самым простым именем – Иван. Иван Иванович Макаров. Просто и со вкусом.

Кто был его отец, кто мать – неизвестно. Пусть те, кто сейчас читает эту историю, даже не надеются на то, что автор когда-нибудь приоткроет завесу тайны близкого родственника Ивана Макарова… Нет. Не дождетесь.

Никакого натужного драматизма, никаких латиноамериканских мыльных страстей, вызывающих непроизвольное слезотечение… только суровая правда жизни!

Итак, Иван Макаров был сиротой, выброшенным на помойку. Он сам с самого начала знал, что никто и никогда не явится к нему, не обнимет, не назовет его сыночком.

Даже больше того – Ивана Макарова совершенно не напрягало его сиротство. Он был свободен. Его никто не мог обидеть. Предать. Оскорбить. Ведь ранят слова и поступки только близких тебе людей. А что чужие там творят-говорят… Да пусть что хочешь говорят, обижают, толкают – до лампочки. Чужие же!

Как и у всех сирот, у Ивана Макарова было несладкое детство и тяжелая юность – в казенных-то учреждениях, среди чужих. Но ничего, выжил. Характер у него сложился легкий, веселый – на него мало кто мог злиться, да и у него не было желания кого-то злить. Ему хватало малого – самой простой одежды, самой простой еды, а от просмотра мультиков он вообще становился счастливым.