class="v">распятый в воздухе… Мгновенье —

и вновь я скатываюсь вниз.

Но есть и глубже упоенье…

Кто там по зелени, вдали,

пронесся, легкий и лучистый,

и отделился от земли,

как звук порывистый и чистый,

рукою сорванный со струн?

Еще был вешний вечер юн.

Сияла мурава сырая.

Из полутемного сарая

я белый выкатил летун…

И влез, уселся я, и сладкий

подкрался холод, сердце сжав.

Готово! Раскачнулся гладкий,

могучий винт, и, пробежав

по бархату пустого поля,

вознесся он, мой раб, мой бог!

О, грохот, рокот, ропот, вздох,

взмах — и восторженная воля.

Внимая радостным струнам,

по перламутровым волнам,

в узорах блеска небывалых,

из звонких вырвавшись оков,

я плавал средь больших и малых,

бледно-лимонных, бледно-алых,

бледно-лиловых облаков.

В вечерний час очарованья

они, как Божьи корабли,

как нежные благоуханья,

как песни райские, текли.

Я с ними заживо сливался,

касался перышек цветных,

нырял, блистательно взвивался,

блаженно погружался в них.

И удалялся я от нищей,

нечистой пристани людской:

там, подо мной, земное днище

лежало шахматной доской.

И крыши, крошечные крыши,

и площади я видеть мог,

а выше, выше — только Бог,

свобода, ветер! Выше, выше,

мой ослепительный летун,

взвивайся, трепетно-лучистый,

как звук, порывистый и чистый,

в восторге сорванный со струн!

Душевных взлетов отраженье,

тебя, о музыка движенья,

услада плавной быстроты,

я славлю… Радовала ты

мое ликующее тело:

оно звенело и летело,

как дух, свободное на миг,

и в этот миг необычайный

стиха властительные тайны

я упоительно постиг!

15–IX–21

Солнечный сон

Сказка

…Снилис<я> мне только звуки.

Пушкин

i

Лениво перелистывает ветер

 душистые деревья, и Нимфана,

 воздушная, в шафрановых шелках,

еще стоит на лестнице прохладной,

спадающей, как мраморный поток,

 в журчащий сад. Ивейн уехал… В сердце

еще стучит глухой и нежный топот

его коня. Ивейн благогове<й>ный

так целовал невесту на прощанье,

что кровь ее дивилась; а теперь,

 на сгибах рук и на ключицах голых

 воспоминанья этих поцелуев

остались, как незримые запястья

 и тающие ожерелья… Ветер

 без мысли перелистывает сад…

Потом она вернулась в дом, ступая

легко по шашечнице плит звенящих,

расплакалась, комочком золотистым

свернувшись средь подушек кружевных,

а через миг, как девочка, вскочила

и принялась, сквозь слезы улыбаясь,

дразнить лиловой веточкой изюма

глазастую седую обезьянку.

 Зачем Ивейн пустился в путь далекий,

 на сонный юг, в пылающую пыль?

 Не воин он и не купец. Он едет

с таинственною целью… Вот что было:

его король, старик пушисто-белый,

 завел с чернобородым королем

страны чужой торжественную тяжбу;

спор длился год, другой; на третий оба

 запутались. Казалось, быть войне;

 но короли ценили выше славы

 покой страны; и вот чернобородый

 простой и верный выход предложил:

«Ты, — говорит, — пришли, сосед, в мой город

 хитрейшего из шахматных бойцов:

сразимся с ним. Десятая победа

 решит, кто прав. Согласен?»

                                                                 Игроков

 тогда собрал король седой — и старых

 и молодых, — всех лучше был Ивейн.

И в Лаолян, далекий и ленивый,

приехал он и пышно принят был.

Он Лаолян пленил своей улыбкой,

да скромностью и скупостью движений,

да стройною учтивостью речей.

В условный час давался каждый вечер

безмолвный бой в глубокой темной зале:

во тьме торжественной, посередине,

был островок сиянья; выделяли

два пламени резной тяжелый столик,

где на квадратах, млечных и вишневых,

теснились шашки, выпукло блестя

кораллом и слоновой костью. Пальцы

в перстнях цветных порой перемещали

одну из них. Кругом во тьме широкой

придворные томились молчаливо.

И длился бой. Ивейн, спокойный с виду,

всех изумлял безумием изящных

своих ходов; король же, осторожный

в самой игре, противник был горячий:

обычную терял он величавость,

мял бороду густую в кулаке

да языком выщелкивал проклятья;

жемчужный пот стекал из-под короны.

Так вечером Ивейн в чужой столице

 за своего сражался короля;

 днем он бродил по сонным переулкам,

 заглядывал в таинственные лавки,

 завешанные бисером струистым,

 и покупал там бусы иль кинжал.

 Но как-то, в день лазурный, он, тоскуя,

 поехал в степь, лежащую на юге

от города. Такое было солнце,

что конь его гривастый, вороной,

 весь отливал лиловым зыбким лоском.

И ехал он, пока не потонули

за ним, в лучах, ограды Лаоляна

далекие. Тогда, сойдя с коня,

он лег в траву высокую, сухую,

горячую и, лежа так, стал думать

о счастии лепечущем своем,

о простоте и светлости Нимфаны.

В ее любовь, еще полунемую,

он верил, как в бессмертие души.

В ее глазах, зеленых, удлиненных,

как листья олеандра, были царства,

туманные. Она его любила:

он вспоминал, как гнался он за ней

в аллее, полной солнечного смеха,

как с ней читал в углу гостиной тихой,

где мать ее, шурша угрюмо платьем

и веером раскрытым, проплывала,

скучая и досадуя как будто,

что молодость сияет из угла.

Вокруг него тянулись к солнцу травы,

у самого виска его качалась

блестящая былинка: мотылек

на ней висел, как кружевной любовник

на лестнице шелковой. Пахло медом

и мятою. Пушинки проплывали,

жужжащие живые самоцветы

рождались в легких люльках лепестков.

И солнце исполинское глядело

в глаза цветов и превращало травы

в стремительные языки