– Это правда, – продолжала шептать Катерина. – Соседка добрая. Если б не она, ее муж уж давно бы здесь всех разорил и порезал.

– Ой, не встану! – заголосила госпожа Ольховская. – Батюшка! Благодетель! Милостивец! Не погуби!

«Черти что! – подумал Бенкендорф. – Ни властей, ни закона. Как живут?»

– Помирает мой сердечный! Лихоманка его взяла! Саввушку-то, Саввушку-то моего!

– Да хоть бы три лихоманки! – разозлился Шидловский. – Мне что? Разве не он моих людей посек? Котел опять же покупной…

– Не погуби! – выла соседка. – Как ты с таким грехом жить будешь? Сыми колокол.

Вон оно что!

– Папаня после наезда в память преставившихся заказал колокол. – Все-таки хорошо, что Катерина Николаевна почла генерала достойным доверия! – Отлил на нем имена несчастных, а понизу надпись: де виноват господин Ольховский. Как в колокол звонят, язык бьет аккурат по имени «Савва».

– Сыми! Целый год у вас ударят к вечерне, а мой родимый в горячке бьется. Теперь помирать надумал.

Николай Романович насупился.

– Не сниму. Сие Божья кара.

Соседка в отчаянии закусила губы до крови, стянула с головы шапку и стала терзать свои косы.

– Прости нас, кормилец! Прости, окаянных! Куда я без Саввушки?

– Да он зверь у тебя, – робко вступилась Марья Ивановна.

– Люблю, мочи нет! Помирает.

Николай Романович потоптался, боднул головой и кликнул управителя.

– Звоните в другой колокол. Сзывайте народ на площади. А ты, Анна Степановна, не обессудь – не у меня прощения просить будешь. Простят тебя семьи убитых твоим мужем-извергом, тогда, может, и Бог помилует. А я простил. Велю колокол снять.

– Милостивец! Благодетель! – зарыдала госпожа Ольховская.

Все повлеклись к церкви. Деревня вечерила, но растревоженная звоном, разом вздыбилась и загудела. Из мазанок выбегали люди, думали, что пожар, и так с баграми и ведрами в руках собрались перед храмом. Господин Шидловский кратко изъяснил им положение.

– Супостат наш помирает. Просит отпустить душу на покаяние. Может, еще оклемается, ежели мы простим. Простим?

Госпожа Ольховская стала обходить семьи убитых. От нее отворачивались. Она падала в снег, умывалась слезами, сулила денег. Наконец, совсем отчаялась и возопила к морозному небу:

– Да простите ж вы меня, люди! Я, я не доглядела. В бане была. Мне сказали: полевать поехал. Кабы я знала! Если не помрет, пешком в Лавру пойду. Нигде покоя иметь не буду. Всех убитых там, в святом месте, помину. А его, окаянного, больше со двора не выпущу. Посажу на цепь. Любить буду.

Последнее показалось Шурке чересчур. Но народ почему-то одобрил. Видно, господин Ольховский ничего, кроме цепи, не заслуживал.

Вышел батюшка. Стал увещевать христиан в добродетели, мол, такое нам испытание Господь дает. Не только близких схоронить, но и простить врага. Сердца умягчились.

Наконец, над толпой раздались голоса: простим, простим.

– Поезжай, милая, домой, – сказал Николай Романович. – Скажи ему, злодею, отпускают люди грех. Мы в тот колокол звонить больше не будем. А завтра, на свету, начнем снимать.

Анна Степановна последний раз повалилась в снег перед толпой и была посажена своими гайдуками в сани.

– Понял, куда тебя судьба занесла? – вкрадчиво спросила княгиня Куракина, беря Шурку под руку. – Вот как здесь живут. Может, ну ее, ту вдову?

Бенкендорф не знал, что и сказать.

* * *

На другой день приехал барон Меллер-Закомельский.

– Делайте вид, что мы с вами знакомы, – шепнул ему генерал-майор. – Вчера за столом мне пришлось хвалить вас будущей родне.

– Премного благодарен, – молодой человек пожал протянутую руку. При взгляде на него становилось понятно, почему мадемуазель Шидровская выбрала этого рослого чернобрового красавца. Он сам держал себя с ней очень осторожно, с тем затаенным чувством счастья, какое – признался себе Александр Христофорович – было бы и у него, если бы тогда, в молодости, сумел настоять…

– Отцу жаловали много деревень на Слободщине, – поделился барон. – Но он все пустил по ветру. Нас трое братьев. Жить на что-то надо. Я приехал сюда заняться хозяйством. Думал даже выйти в отставку. Но понял, что ничего не смыслю. Счета, управители. Знаю, что воруют. И не могу понять, где. Едва руки на себя не наложил с тоски. Тут встретил Катю. Судьба. – Он растерянно улыбался.

«Да. И большое состояние». Завидовал ли Александр Христофорович? Хорошо, когда вместе с приданым попадется милая, ласковая, неглупая, недурная собой… Почему всегда мимо него?

Оставалось утешать зыбким будущим.

В Куньем Бенкендорфа ожидало еще одно открытие. Он не терял надежды разведать на счет Романа Шидловского, другого брата предводителя, и его злодейских планов относительно вдовы. Хозяин пригласил гостей бить зайцев. А какие тут еще развлечения? Шли по полю. Меллер шмыгал носом и то и дело пропускал беляков.

– Нет, все-таки странно! – наконец воскликнул он. – Зачем тащиться за тридевять земель в какие-то Водолаги? Ведь мы все сладили! Не пойми чья тетка! Я чувствую себя конем в манеже!

Александр Христофорович расхохотался. Вот как? Молодой человек проведал про смотрины? И, конечно, обескуражен. Столичное воспитание!

– Тут так принято, – отрезал генерал.

На лице барона отразилось отчаяние.

– А вдруг… – Он уже настроил себе радужных планов, карточных домиков и замков на песке.

– Слушайте меня, и все будет хорошо, – сказал ему Бенкендорф. – Поездка для порядка. Родные все решили. Даже если вы не понравитесь почтенной Дуниной, это ее печаль. Но традиций они не нарушат. Будут показывать вас, как медведя на ярмарке.

Капитан вздохнул. Было видно, что он покоряется только ради Катерины. Молодые заметно страдали. И в ознаменование своего молчаливого протеста Закамельский набил гору зайцев, чем немало поразил будущего тестя – глаз-алмаз.

– Вот и мой брат Роман также стреляет! – Может ли кто-то сравниться с Шидловскими? Превзойти их? Только родственник и только вровень!

– А отчего его не видно? – задал Александр Христофорович провокационный вопрос. – Он ездит к Дуниной на Крещение?

– Он оттуда носа не высовывает! – рассмеялся Николай Романович. – Хотел бы я знать, когда этот хитрец в последний раз был дома? Она, слышь ты, за него племянницу хочет выдать. Которая Лизавета, вдова. Он и сам вдовец. Растит дочку. Его супруга, такая была нежная, добрая, стихи писала, померла лет пятнадцать назад. Он и затворился от всех. Даже странно, что теперь выезжает. – Николай Романович заговорщически толкнул генерала в бок. – Видать, хороша вдова! Жаль, приданого за ней – одни детские горшки. Да еще младшая девка больная. Тронутая малость. Которая Олёнка. Покойников видит.