– Топлива уже почти не осталось, – сообщил техник. – Еще два-три часа – и готовьте свечи!

За стенами все трещало. Мури чувствовал свирепость природы всей своей шкурой. Но нет худа без добра – стихиалии здешних мест попрятались в самые сухие и теплые щели. За все время пребывания нашего путника в бараке до его ушей не донеслось ни единого писка. Мури в какой-то степени блаженствовал, ибо устал от их постоянной ультразвуковой болтовни.

Патич между тем, не раздумывая, хватанул консервным ножом по последней банке с тушенкой. Разумеется, коту первому достался кусок первоклассной аргентинской говядины.

– Великий Аллах! – не взвидел света белого Мирко. – Ведь у нас все закончилось!

– А сухари? – напомнил астроном. – Кроме того, есть мука и соль. Плесни-ка мне кипятку в термос. Пора подниматься!

Техник не вынес подобного стоицизма.

– Уже два месяца! – возопил он, не преминув швырнуть свою кружку в кота. – Два месяца сидим здесь без всякого толку! Ваша сверхновая не взорвется, трижды проклятая и далекая, как рога самого шайтана! Нет ее: все то, что о вас трубили, – правда! Вы – неудачник… Более того, вы – опасный маньяк. Почему-то себе в голову втемяшили какую-то несусветную блажь!.. Так оставайтесь же с этим хвостатым мерзавцем, который, как только вы ослабнете, первым делом вцепится вам в глотку! Хватит – я ухожу. А вы ползайте туда-сюда по проклятым ступеням!

Питайтесь хвоей, запивайте ее кипятком и кормите кота своим дерьмом. Поглядим, долго ли протянете.

Петко Патич имел право на бунт против столь явного паникерства. Схватив за грудки крикуна и хорошенько помотав его из стороны в сторону, астроном взревел:

– Разве ты представляешь себе, что для меня значат эти ступени? Так вот, заруби на своем носу: тысячи твоих шайтанов не сдернут меня отсюда, и никакая оголтелая банда не сдвинет с этого места!

Изложив подобным образом свое кредо, Патич отпустил обмякшего техника. И тогда тот, в свою очередь, заметался по холодному бараку, словно самый последний, трусливый, запуганный донельзя дух. Во все горло возвестил техник горам и звездам, что сейчас же, немедленно уберется, ибо невозможно оставаться с психом, который его чуть не убил.

– Только из сострадания! – орал он. – Из человеколюбия заклинаю: очнитесь и уходите со мной, иначе завтра опоздаете!

Тогда Патич расхохотался и заявил:

– Я помню о Робинзоновой лодке!

Мури демонстративно прижимался к ногам астронома. Почувствовав хладнокровное презрение кота, техник не смог сдержать своего негодования. Вся его бессильная ненависть теперь была обращена на это хитроумное и наглое существо.

– Ты подлая, неблагодарная тварь, дождешься часа, когда твой чокнутый благодетель упадет от бессилия или замерзнет в своей башне рядом с бесполезной лупой. И уж вдоволь напируешься, не сомневаюсь… Ты живешь за счет дураков, да еще и будешь питаться ими: но только не мной. Нет, до меня тебе не добраться, как до некоторых слепцов!

Когда за стремительно бежавшим предателем хлопнула дверь, Патич размешал последнюю горсть ячменного напитка в заклокотавшем чайнике и пододвинул к себе сухарь. И вот о чем поведал коту:

– Она все-таки хлопнет – мало не покажется. Интересно, что на это скажут наши пни там, в совете?!

И Петко Патич горделиво поднялся, пятерней взъерошив свою бетховенскую гриву. Он был не чужд патетики.

– Глупец! – вспомнил он о бежавшем технике. – Несется высунув язык и остается на месте. Я остаюсь – но ушел. И как же я далеко ушел!

Астроном запахнулся в тулуп. Термос с едва подкрашенным кипятком уже был приготовлен.

– Тебе, видно, совершенно некуда деваться? – подмигнул он коту. – Так что посиди-ка лучше со мной!

Кота нисколько не задело это искреннее участие. Отправляясь в дозор, Патич всего на несколько секунд открыл дверь, но Мури успел втянуть в ноздри воздух и почувствовать в еще ледяном воздухе присутствие скорой оттепели.

– Черта с два я здесь останусь, – пробормотал кот себе под нос.

Когда оттепель началась, он тут же ушел и оставил цепочку своих следов в занесенных снегом Пиеште, Матине, Хорваре и Рижицах.

В то же самое время гусь Тимоша поставил новый рекорд, умножив сто сорок четыре на тысячу (ответ подсчитывали десять с половиной часов). А на другом конце света Тонг Рампа, молодой тибетец из Лхасы, покинул родную хибарку.

Столица Тибета жила обычной жизнью; одинокие туристы утомленно глазели на Поталу, шоферы-китайцы, услужливо доставившие богатеев к седьмому небу Поднебесной, оставаясь в джипах и «уазиках», мусолили доллары. Они поглядывали на местную нищету с презрительной ленью. Мало кто обратил внимание на низкорослого горца – лишь китайский полицейский, сосланный в этот Богом забытый край за искривление партийной линии, покосился в сторону юноши – и тотчас заскучал. Тонг миновал город, состоящий из дворца, лестницы и каменных непритязательных жилищ, и остался один в пустыне гигантского плато. Жир яка и вяленое баранье мясо привычно уместились в заплечном мешке. Он шагал, словно заведенный, прищурив и без того утопающие в тяжелых мешках глаза и слизывая с кончиков усиков дорожную соль.

Навестив в монастыре Лонг Чу брата, почтенного Тогай-ламу, получив благословение и поужинав с его учениками, Рампа немедля приступил к главной части нехитрого замысла и направился в сторону Кайласа – великой магической горы. Праздничная одежда Тонга залоснилась от праведного пота, с волос временами спадали обессилевшие вши. Паломник не утруждал свое внимание подобными мелочами и редко останавливался почесаться или отряхнуть повязку, на которую они опрометчиво наползали.

Одинокие женщины, низкорослые и двужильные, словно монгольские лошадки, все в сбруе украшений и остроконечных шапках, идущие туда же, попадались ему. Тонг привычно обгонял их. Женщины позвякивали монистами, разгоняя местных злых духов. А Тонг Рампа разгонял стада баранов, то тут, то там попадающихся на проселочных дорогах. Философски настроенные яки – эти истинные буддисты в лохматых шкурах – были ему более симпатичны. Тонг Рампа приветственно махал им и продолжал мерить кривыми ногами сухую заиндевелую почву. Ночами он спал на голой земле, лишь кое-где покрытой травой, жесткой, словно шерсть йети, и тихо дышал втыкающимся, словно лезвие ножа, даже в его привычные легкие разреженным воздухом, казалось, созданном только для святых. Его страна, поднятая над остальными странами, делалась живой именно тогда. Искрились большие и малые звезды. То и дело поднимались к небу лучи, которые, как верили тибетцы, посылались из Шамбалы. А Рампа продолжал путешествие. Не зря он наведался к брату – лама рассказал о тайных проходах в долины с горячими источниками. Тонг наизусть заучил его словесную карту и благодаря памяти не оставил свои кости ни на одном из перевалов.

Иногда на пути встречались селения. Закопченные палатки бедняков, завшивленные ребятишки, с униженной наглостью бегавшие за иностранцами, не наполняли гневом тибетца Тонга Рампу, ибо и он сам, и те, кто здесь прозябал, знали истинную цену великой тайны, скрытой в здешних холмах и горах.