– Когда не любишь проигрывать, а выиграть в твоем положении технически невозможно, даже по очкам, остается одно: делать, что можешь. Например, сажать по осени свои личные символы рая – крокусы. Этого недостаточно, но некоторый смысл существованию все-таки придает. А вместе со смыслом приходят силы. А чем больше сил, тем больше радиус райского пространства вокруг моего нелепого человеческого тела и время, на которое он воцаряется. Например, уже примерно в полуметре, на целых семнадцать секунд. Сердце мое навсегда в изгнании, но где я пройду, там будет рай.

– Но вот этот принцип – делать, что можешь, не гнушаясь мелкими, несерьезными, мимолетными, ничего по сути не меняющими делами – окончательно дошел до меня совсем недавно. На практике я довольно часто так действую, но прежде это происходило как бы вопреки моей воле. А теперь будет не вопреки.

Мы с детства привыкли, что в фильмах (и мультиках) зло олицетворяют такие специальные злодеи со злодейскими гримасами, злодейской мимикой, злодейской пластикой, враскоряку, с растопыренными пальцами, яростно вращают глазами и кривят рты.

Потом мы вырастаем, а культурный стереотип все равно работает, кажется, зло эмоционально, и все его негодяйские эмоции написаны на мерзавском лице!

Тогда как зло обычно обучено социальноприемлемым манерам, глаз не пучит, рот не кривит, ничем таким никуда не вращает, не тянет когтистые лапы. А вежливо улыбается или вежливо сохраняет серьезность, ведет себя вполне прилично. У него (зла) только глаза оловянные. И восприимчивости – ноль. Тычет палочкой в жизнь, как младенец в муравейник, не понимая в ней ни черта.

Тупое оно, даже если обучено демонстрировать некоторую разумность. Потому и зло.

…А эти взволнованные сказочные злодеи, инфернально сияющие социально неодобряемыми эмоциями, и их добродетельные антагонисты, тоже взволнованные и сияющие, только чем доктор прописал, по одну сторону баррикад. Живые потому что. А граница пресловутого зла/добра проходит между живым и мертвым, а не там где кто-то кому-то не разобравшись волшебной палочкой в глаз дал.

Вот если, предположим, некоторый человек несколько дней ходит по книжным магазинам, настырно спрашивает продавцов, где тут у них отдел «Искусство», смотрит на убогое содержимое двух с половиной полок (альбомы панорамных фото для туристов, раскраски для взрослых, пособия для начинающих типа «как нарисовать кота за 15 минут»), сокрушается об упадке культуры, а несколько дней спустя, добравшись таки до специализированного арт-магазина, где сплошной Хельмут Ньютон с импрессионистами и прочее благорастворение в воздусях, уходит оттуда, унося под мышкой большую коробку лото с изображениями котиков, то этот человек точно культурный герой.

В смысле я.

В городе цветут липы; на улице Вильняус в той ее неинтересной части, которая тянется от проспекта Гедиминаса до Зеленого моста, они тоже цветут. Мимо идут два потрепанных мужичка, и один говорит другому: «Липы пахнут, как в год моей смерти».

Мы с городом играем в игру «Придумай, чем еще меня удивить; спорим, не удивишь!» – «Щас».

Ясно, что он всегда выигрывает, то по очкам, то, как сегодня, нокаутом. Такой молодец.

Пекли блины, и главный блинопек приговаривал, довольный собой: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Обсуждали, какие отличные блины были бы у Пушкина: тонкие, румяные, эластичные, чего хочешь, то и заворачивай, а не хочешь – так ешь.

А потом нас понесло.

У Гоголя блины были хороши, почти как у Пушкина. Только по малороссийскому обычаю масла и сметаны слишком много туда клал. Оно, конечно, вкусно, но пока съешь, весь измажешься, по усам течет и на кафтан капает. А кто блин Гоголя съел и не заляпался, тому, ясное дело, черт помог.

* * *

У Лермонтова блины тоже были хороши – по словам его бабушки. Больше он никому их попробовать не давал. Бывало испечет блины, выходит с ними на балкон, ест на виду у почтеннейшей публики и дразнится: «А вам не дам!» За это его даже убили на дуэли; удивительно, что всего один раз. Так и не знает никто с тех пор, как на самом деле было с блинами у Лермонтова и какое по этому поводу надо мнение иметь.

* * *

У Льва Толстого блины были большие, румяные, толстые, как коржи для торта. Вкусные, нажористые. Все их хвалили. Но до конца ни один его блин ни разу никто не доел.

* * *

Блины Достоевского все время крали жандармы, чтобы студентов-революционеров в казематах насильно кормить. Те, говорят, мучились страшно и во всем признавались. Но товарищи на них не очень сердились, потому что сломаться от блина Достоевского – это не грех.

* * *

Тургеневу блины пекли крепостные девки. Приходили в гостиную, босые и беременные, миску с блинами на стол – шварк! А барин аж подпрыгивает от нетерпения, но не потому что голодный, просто загадал: если верхний блин будет зажаристый, пора ехать в Париж. А если бледный – тогда опять на охоту в окрестные леса.

* * *

Горький всегда жарил блины на пустыре, сложив очажок из битых кирпичей, сидел возле него на корточках, помешивал хворостиной тесто в миске с отбитым краем. Все приличные люди возмущались: ну нельзя же так! Антисанитария, отбросы, фу. Некоторые решались попробовать и долго потом удивлялись: а ведь вкусно получается! Очень на него за это обижались, но сделать ничего не могли.

* * *

У Чехова блины были – всем блинам блины. Тонкие до прозрачности, нежные – во рту таяли. Только такая незадача: в каждом блине непременно обнаруживалась какая-нибудь мелкая пакость: то яичная скорлупа, то травинка, а то и муха, как повезет.

* * *

У Тараса Шевченко блины были на воде, мука – из молотой лебеды. Пакость ужасная, но все ели, потому что полезно. И старались не очень кривиться, когда говорили: «Ах!»

* * *

У Блока блины были такие тонкие, что через них можно было смотреть на луну. Для этого их, собственно, и использовали. Никто не ел.

* * *

У Есенина до выпечки блинов никогда не доходило. Наболтает теста и спьяну в него мордой – бряк! Просыпается потом в похмелье, злой, как собака, блинов нет, и теста тоже не осталось, вокруг бабы какие-то причитают, просят разрешения морду облизать, хоть сейчас поезжай в Англетер. Чего тянуть.

* * *

У Маяковского блины были супрематические. Разных удивительных форм и цветов. А что он их не пек, а вырезал из картона и строгал из старых табуреток, так на то и революционный авангард.

* * *

Набоков, конечно, не пек блины. С какой это стати? Только pancakes, только хардкор.