Той ночью мне снились кошмары.

Несмотря на беспокойную ночь, на следующий день рано утром я был в гостинице. И вновь швейцар-сикх окинул меня враждебным взглядом, однако я, сумев избежать столкновения с управляющим и портье, поднялся наверх к Шерлоку Холмсу.

– Входите, входите, – послышался резкий голос, когда я постучал в дверь номера двести восемьдесят девять.

Комната тонула в густом табачном дыму, но через приоткрытую штору пробивался, освещая ее содержимое, тонкий луч утреннего солнца. Шерлок Холмс, подобно индийскому радже, восседал, скрестив ноги, на неком подобии восточного дивана, сооруженного им собственноручно на полу из всех подушек, какие только он нашел на кровати, в кресле и на тахте. Впечатление восточной роскоши усиливал его великолепный пурпурный халат с затейливым узором, а также лежащая перед ним цветистая хукка – длинная атласная трубка с изысканным янтарным мундштуком, который Шерлок Холмс задумчиво сжимал в длинных тонких пальцах. Глаза его рассеянно смотрели куда-то в потолок. Из сосуда, к которому тянулась трубка, медленно поднимался голубой дымок. Холмс же сидел молчаливо и неподвижно, и только солнечный луч высвечивал орлиные черты его волевого лица.

– Доброе утро, мистер Холмс. Я погляжу, сегодня вы воздали должное здешнему табаку.

– У него есть свои преимущества, – неторопливо ответил он, – особенно в столь тихие минуты. Я недавно открыл, что бальзамические ароматы местного табака особенно способствуют поддержанию долгих периодов медитации.

Он задумчиво вдохнул дым, и тот весело забулькал в розовой воде.

– Вы совсем не спали, сэр? – заботливо поинтересовался я.

– О нет. У меня в голове крутилась наша маленькая загадка – и еще несколько вопросов. Ответьте, – вдруг сменил тему он, – в чем смысл жизни, этого вечного круговорота несчастий, ужаса и насилия?[23]

– Видите ли, сэр, – начал я, с трудом подбирая слова. – Я, с позволения сказать, человек ученый и потому слегка теряюсь, когда сталкиваюсь с необходимостью высказать свое мнение в отношении… ну, скажем… дел духовных. Но один тибетский лама, с которым я имел честь беседовать о некоторых ламаистских ритуалах и верованиях, впрочем строго с этнографическими целями, сказал, что жизнь – это страдание. По сути, это была первооснова его убеждений.

– Мудрец, – пробормотал Холмс, – ах, мудрец.

Он замолчал и вновь уставился странным горящим взором в пустоту. На миг мне почудилось, что за его спокойным, разумным и гордым обликом скрывается душа совсем иного человека, пылкого и неугомонного, отнюдь не европейца, – таких на Востоке называют искателями. Но тут он усилием воли очнулся от этого странного забытья.

– Вы завтракали? – спросил он. В стороне от него я заметил пустой поднос для завтрака. – Чашечку кофе? Нет? Ну что же. Тогда, если еще не слишком рано, не будете ли вы столь любезны проводить меня в Бомбейское общество естественной истории, которое вы упомянули вчера вечером?

– Секретарь общества мистер Саймингтон сидит там с самого утра, сэр. Он постоянно проводит исследования, а по утрам в помещении куда прохладнее.

– Превосходно. Тогда не будем терять времени.

Он тщательно свернул кольцами трубку хукки и, сняв халат, натянул вместо него серую льняную куртку, в которой был вчера. В отличие от большинства европейцев, путешествующих по Индии, у него не было пробкового шлема или топи, и он надел легкую шляпу вроде тех, что называют охотничьими.

Мы быстро спустились вниз. Перед тем как выйти из гостиницы, мистер Холмс подошел к стойке портье, написал короткую записку, запечатал ее в конверт и передал одному из клерков за стойкой. Я решил, что это записка для Стрикленда. И вот наконец мы с мистером Холмсом сели в гхари и поехали.

Мы с грохотом помчались вниз по дороге, ведущей к морю. В воздухе резко пахло солью, полуголые мальчишки продавали на обочинах дороги свежее кокосовое молоко прямо в половинках кокосовых орехов, а два осыпанных пеплом садху совершали в водах моря обряд поклонения солнцу. На базаре Барах утренний покой уже уступил место шуму и суматохе: лавочники, торговцы, слуги, чернорабочие и просто прохожие вступали в новый день. Наконец мы подъехали к кирпичному бунгало Бомбейского общества естественной истории.

Оставив нас в просторном вестибюле, чапраси отправился на розыски мистера Саймингтона. Вестибюль был заполнен множеством самых разнообразных, изрядно побитых молью чучел птиц и животных в стеклянных витринах с наклейками. Через несколько минут чапраси вернулся.

– Сахиб ждет вас. Сюда, пожалуйста.

Спотыкаясь то о чучела крокодилов, то о копыта замбаров, шкуры которых были расстелены по полу вместо ковров, мы двинулись вслед за ним по коридору и наконец достигли длинного зала, уставленного пузырьками с разнообразными химическими веществами. Широкие низкие столы изобиловали ретортами, пробирками и бунзеновскими горелками с трепещущими язычками синего пламени. В воздухе царил запах формальдегида. Однако, судя по всему, он никоим образом не беспокоил Саймингтона, который сидел за длинным мраморным столом и при помощи пинцета сортировал нечто, с виду напоминающее грязную ряску. Это был маленький неряшливый человечек со сверкающей лысиной, по бокам скудно обрамленной пучками седых волос. Оторвавшись от препарата, он уставился на нас близорукими водянистыми глазами за толстыми стеклами очков.

– Эй, Мукарджи, это ты?

– Я, мистер Саймингтон. Как у вас дела?

– Не так уж и плохо. Кстати, мне до сих пор не удавалось поблагодарить тебя лично за тот экземпляр Primula glacialis[24]. Это, знаешь ли, истинная жемчужина моей коллекции. Такого не было даже у Хукера[25].

– Что ж, сэр, лучшие экземпляры растут только на высоте двадцати тысяч футов. Человеку непросто забраться туда.