– Так вот, – сказала она наконец, – я хотела бы, чтобы на этот раз ты раскрыл свой дневник, Асад. Мы знакомы уже одиннадцать лет, и ты мой близкий друг, но я ничего не знаю о тебе. Что для тебя важно, что ты за человек. Я хотела бы, чтобы ты рассказал свою историю, Асад.

Ну вот, так он и знал.

– Пойдем в мою спальню, ты ляжешь рядом со мной. Закроешь глаза и станешь рассказывать мне все, что захочешь. Не думая ни о чем другом.

Асад попробовал нахмуриться, но у него не получилось.

Она потянула его. Впервые за долгое время Роза заинтересовалась кем-то, кроме себя.

После той катастрофы с Розой Асад ни разу не был в ее спальне. Но если тогда она была местом отчаяния и борьбы за жизнь, то теперь, очевидно, идеальным местом отдохновения с цветами на покрывале и морем ярких подушек. Только стены напомнили о том, что в жизни нет стабильности; они были обклеены газетными вырезками, которые громко кричали о том, что мир идет ко дну.

Асад дал себя уложить на покрывало и закрыл глаза, как она его попросила.

Он почувствовал жар ее тела, когда она легла рядом и прижалась к нему.

– Начинай, Асад, рассказывай все, что придет тебе в голову, – сказала Роза и обняла его. – Помни, что я ничего не знаю о тебе, поэтому можешь рассказывать так подробно, как пожелаешь.

Несколько минут он боролся с собой, пытаясь понять, готов ли он. Роза лежала очень тихо, не произнося ни слова. И наконец он заговорил:

– Я родился в Ираке, Роза.

Он почувствовал, что она кивнула. Вероятно, она это знала.

– И зовут меня совсем не Асад, но я уже не хочу, чтобы меня звали иначе. Мое настоящее имя Заид аль-Асади.

– Саид? – Казалось, она пробовала это имя на вкус.

Он зажмурился.

– Мои родители умерли, у меня нет ни братьев, ни сестер. Я считаю себя безродным, хотя это, вероятно, не так.

– Значит, я тебя не должна называть Саид. Ты уверен?

– В имени есть звонкое «з». Имя Заид произносится со звонким «з». Но только для тебя и других людей, которых я люблю и знаю здесь, в Дании, я всегда буду Асад.

Она прижалась к нему. Ее сердце забилось быстрее и громче.

– Ты же рассказывал, что приехал из Сирии?

– Я многое рассказывал в последние годы, не надо верить всему, Роза. Грамм сомнения никогда не помешает.

Он почувствовал, что она затряслась от смеха. Что-то подобное было с ней в последний раз много лет тому назад.

– Надо говорить «гран сомнения», а не грамм, – сказала она.

– Не понимаю.

– Грамм – правильное слово, но с граммом это было бы слишком много. Один гран – ничтожно малая величина.

– Тогда я сказал правильно, Роза. Грамм не слишком много в этом случае.

Он открыл глаза и уже хотел было посмеяться вместе с ней, но увидел на стене, над ее головой, вырезку, которая его парализовала.

«Жертва 2117», – гласил заголовок.

Асад вскочил. Надо посмотреть внимательнее. Газетные фотографии с малым разрешением все похожи друг на друга. Это, конечно, просто кто-то похожий на нее. Так должно быть. Так должно быть!

Но уже на расстоянии полуметра он знал, что не ошибся. Это была ОНА!

Асад закрыл лицо руками, потому что горло у него сжалось. Он не слышал собственных рыданий. Жар стонов обжигал лицо, руки были мокрыми.

– Пожалуйста, не трогай меня сейчас, Роза, – выдохнул он, когда почувствовал на плече ее руку.

Он откинул голову и сделал глубокий вдох, очень медленно приоткрыл глаза, и фотография стала более отчетливой. Когда глаза его полностью открылись, фотография стала до ужаса четкой. Мокрое тело лежало на спине, обмякшее и безжизненное. Но в глазах женщины, устремленных в небытие, казалось, жизнь еще теплилась. Кисти рук, которые часто гладили щеки Асада, впились в песок.

– Лели, Лели… – шептал он снова и снова, кончиками пальцев гладя ее волосы и лоб на фотографии. – Что же случилось? Что же все-таки случилось?

Голова Асада упала на грудь. Неопределенность, тоска и горе, копившиеся годами, выплеснулись и парализовали его чувства и силы. Лели больше не было.

Ладонь Розы скользнула по его руке; другой ладонью она осторожно подняла его лицо вверх и повернула к себе, так что их взгляды встретились.

Они долго смотрели друг на друга, ничего не говоря, потом она тихо спросила:

– Я меняю вырезки почти каждый день, и эта почти новая. Значит, ты ее узнал?

Он кивнул.

– Кем она была?

Много-много лет судьба Лели была ему неизвестна, но в глубине души он всегда пытался убедить себя, что она будет жить вечно. Даже тогда, когда война в Сирии была самой беспощадной и отвратительной и никто не знал, кого убили и кто убивал, он надеялся, что Лели сможет уцелеть в этом аду, потому что если кто-то и был на это способен, то только Лели. И все же она лежала там, на песке, и Роза спрашивала, кем она была. А не кто она.

Он убрал руку с вырезки и откинул голову, чтобы набрать побольше воздуха в легкие и сказать то, что ему хотелось.

– Лели Кабаби была человеком, который приютил мою семью, когда мы бежали из Ирака. Мой отец был инженером и государственным служащим и в какой-то момент через партию БААС оказался близок к Саддаму Хусейну. Однажды он неосторожно покритиковал Саддама. Если бы отец происходил не из шиитов, может быть, это сошло бы ему с рук, но в те дни критические высказывания и ошибки шиитов означали для таких, как он, смерть. Отца предупредили за час до того, как подручные Саддама пришли за ним. Мать и отец приняли мгновенное решение бежать. Они не взяли с собой ничего, кроме нескольких украшений и меня. Мне был один год, когда Лели Кабаби впустила нас в свой дом в Саб-Абаре в юго-западной части Сирии. Мы жили у нее, хотя не состояли с ней в родстве, и это продолжалось до тех пор, пока отец не получил возможность работать в Дании. Мне было всего пять лет, я был жизнерадостный маленький мальчик, когда мы приехали сюда.

Он еще раз посмотрел на газетную вырезку, безуспешно пытаясь понять, о чем говорил невидящий взгляд Лели.

– Ты должна понять: Лели Кабаби была нашей спасительницей. И вот…

Он попробовал прочитать текст под фотографией, но буквы поплыли. О боже, какой ужасный, ужасный день. Силы его иссякли.

– Мне очень жаль тебя, Асад, –