– Чем вы занимались? – сказал я. – Ты ей вставил в чертовой машине Эда Бэнки? – голос у меня ужас, как дрожал.

– Какие слова ты говоришь. Хочешь, чтобы я тебе рот с мылом вымыл?

– Вставил?

– Это профессиональная тайна, дружок.

Как дальше было, я уже не очень помню. Я только знаю, что встал с кровати, словно собрался в уборную или вроде того, а затем попытался вмазать ему, со всей силы, аккурат по зубной щетке, чтобы она разорвала его поганую глотку. Но не попал. Не вышло, как хотел. Только задел как бы сбоку по голове или вроде того. Ему наверно было малость больно, но не настолько, как я хотел. Ему бы наверно было очень больно, но я ударил правой рукой, которой не могу сжать хороший кулак. Из-за травмы, о которой рассказывал.

Короче, дальше как было, я, блин, валялся на полу, а он сидел у меня на груди, с такой красной рожей. В смысле, поставил мне на грудь свои поганые колени, а весил он около тонны. Запястья мои он тоже держал, так что я больше не мог ему вмазать. Убил бы его.

– Да что, блин, с тобой такое? – повторял он, и его дурацкая рожа все краснела и краснела.

– Убери свои паршивые колени у меня с груди, – сказал я ему. Почти завопил. Правда. – А ну слезь с меня, козел поганый.

Но он меня не слушал. Он все держал мои запястья, а я называл его сучьим сыном и все такое, часов десять наверно. Я даже почти не помню, что говорил ему. Сказал, что он думает, будто может вставить любой, какой захочет. Сказал, что ему все равно, держит ли девушка всех своих дамок в заднем ряду, а все потому, что он тупой, блин, кретин. Он ненавидел, когда его называли кретином. Все кретины ненавидят, когда их кретинами называют.

– А ну заткнись, Холден, – сказал он со своей большой дурацкой красной рожей, – просто заткнись.

– Ты даже не знаешь, зовут ее Джейн или Джин, кретин поганый!

– А ну заткнись, Холден, черт тебя дери – я тебя предупреждаю, – сказал он – я его действительно довел. – Если не заткнешься, я тебе врежу.

– Убери свои грязные вонючие кретинские колени у меня с груди.

– Если я тебя отпущу, ты заткнешься?

Я ему даже не ответил.

Он повторил.

– Холден. Если я тебя отпущу, ты заткнешься?

– Да.

Он слез с меня, и я тоже встал. Грудь адски болела от его грязных коленей.

– Грязный тупой кретинский сукин сын, – сказал я ему.

Тут он всерьез взбеленился. Стал махать своим здоровым дурацким пальцем мне в лицо.

– Холден, черт тебя дери, я тебя предупреждаю. Последний раз, имей в виду. Если не захлопнешь варежку, я тебе…

– И чего? – сказал я – я уже почти орал. – В этом беда с вами, кретинами. Вы никогда не хотите ничего обсуждать. Вот так всегда и видно кретина. Они никогда не хотят обсуждать ничего умно…

Тогда он действительно мне засветил, и следующее, что я помню, это что я снова, блин, на полу. Не помню, вырубил он меня или нет, но вряд ли. Вырубить кого-то не так-то легко, не то, что в чертовом кино. Но из носа у меня текла кровища по всей комнате. Когда я поднял взгляд, старик Стрэдлейтер стоял практически на мне. Под мышкой он держал свой поганый туалетный набор.

– Какого черта ты не заткнешься, когда я тебе говорю? – сказал он. Голос у него был довольно нервный. Наверно испугался, что я сломал череп или вроде того, когда упал на пол. Очень жаль, но нет. – Сам напросился, черт возьми, – сказал он. Ух, как же он встревожился.

А я лежу и не думаю вставать. Я просто лежал на полу какое-то время и называл его кретинским сукиным сыном. Я прямо обезумел и почти вопил.

– Слушай. Иди вымой лицо, – сказал Стрэдлейтер. – Слышал меня?

Я сказал, чтобы он сам вымыл свое кретинское лицо – довольно по-детски, но я дико озверел. Я сказал ему задержаться по пути в уборную и вставить миссис Шмидт. Миссис Шмидт – это жена вахтера. Ей было лет шестьдесят пять.

Я так и сидел на полу, пока не услышал, как старик Стрэдлейтер закрыл дверь и пошел по коридору в уборную. Затем я встал. Я нигде не мог найти своей чертовой охотничьей кепки. Наконец, нашел. Она была под кроватью. Надел ее и повернул старый козырек назад, как мне нравилось, а затем пошел и взглянул на свою дурацкую рожу в зеркале. Вы в жизни такой кровищи не видели. Весь рот был залит и подбородок, и даже по пижаме и халату. Это отчасти меня испугало, отчасти заворожило. Вся эта кровища и все такое придавала мне как бы крутой такой вид. Я за всю жизнь дрался раза два, и проиграл оба раза. Я не слишком крутой. Я пацифист, если хотите знать.

У меня было такое ощущение, что старик Экли наверно слышал весь этот галдеж и проснулся. Так что я прошел через душевые занавески к нему в комнату, просто посмотреть, что он там нафиг делает. Я почти ни разу не был в его комнате. Там всегда так стремно пахло, потому что он такой неряха в личном плане.

7

Из нашей комнаты просачивался свет и все такое через душевые занавески, и я видел, что Экли лежит на кровати. Я прекрасно понимал, что он нефига не спит.

– Экли, – сказал я, – ты не спишь?

– Неа.

Было довольно темно, и я наступил на чью-то туфлю и чуть не грохнулся нафиг башкой об пол. Экли как бы сел на кровати и оперся на руку. У него все лицо было в белой мази, от прыщей. В темноте он смотрелся как бы стремно.

– Какого черта ты вообще делаешь? – сказал я.

– Шо значит, какого черта я делаю? Я пытался спать, пока вы там не начали шуметь. Из-за чего вы, блин, вообще ругались?

– Где свет? – я не мог найти свет. Шарил рукой по всей стене.

– Зачем тебе свет?.. Прямо у твоей руки.

Наконец, я нашел выключатель и повернул. Старик Экли поднял руку, чтобы свет не резал глаза.

– Господи! – сказал он. – Какого черта с тобой случилось?

Он имел в виду всю эту кровь и все такое.

– Вышла небольшая нафиг стычка со Стрэдлейтером, – сказал я. Затем сел на пол. У них в комнате никогда не было стульев.