Все тут проистекало с некой прохладцей, не торопясь. Народ жил изобильно, со вкусом, особенно служащие железной дороги. Администрация предоставляла каждому казенную квартиру и высокое жалованье. Обустраивались с удобствами, основательно. По всей полосе отчуждения стояли краснокирпичные дома типовой кавэжэдэковской постройки. И было тут все, что надобно русской душе: ледник во дворе и крепкий сарайчик, где в чистоте и заботе держались корова да пара коз.

А малиновые маньчжурские закаты обитатели Счастливой Хорватии любили встречать семьей на летней веранде, с самоваром и домашним вареньем, в коем недостатка в этом таежном краю не было, да и быть не могло…

Ртищев умолк, погрузившись в ностальгические воспоминания.

— Вас послушать, так во всем виноват один Витте, — раздался голос Клавдия Симеоновича. Он подошел сзади, неслышно — и только теперь обнаружил себя.

— Именно, — сказал генерал.

— Ну-ну.

Ртищев поджал тонкие губы.

— Да кто вы таков, чтоб судить!..

— Никто. Только был я в столице, как раз когда замирились с японцем. Думаете, что тогда был Петербург? Убит горем? Как бы не так! Все там оставалось по-прежнему.

— Да кто вы таков?! Купчина!

— Я, допустим, купчина, — согласился Сопов. И вдруг повел такую речь, что Павел Романович не узнал недавнего сибарита: — Я, допустим, купчина, с кувшинным рылом. Но только не торжествовал я от наших-то неудач. В отличие от многих господ образованных, да-с. А те, особенно либерального толка, просто злорадничали. Так прямо и заявляли, что-де для России полезнее всего поражение. Вот и говорю: нечего одному Витте пенять. Многие хороши. Чего хотели, то и получили.

— Вы порочный человек! Вас под суд надобно!.. — Ртищев выпучил глаза и стукнул сухим кулачком по столу.

— Я-то порочный? Это, ваше высокопревосходительство, вы лишку хватили. Вот вы сами-то нынче не богаче церковной мыши и выглядите соответственно. Однако я вас не обзываю. Потому как бедность не порок, хотя и большое свинство. Хе-хе! Не так ли, уважаемый доктор?

Но Павел Романович его веселья не разделил.

Он даже вовсе отвернулся от купца, отчего тот в первый момент обиделся, но, впрочем, тут же и думать забыл о таких пустяках.

Дело в том, что генерал Ртищев вдруг побелел лицом, стал клониться на бок — и с неприятнейшим деревянным звуком как-то боком свалился на пол. Один ботинок при этом слетел у него с ноги, обнажив плоскую желтоватую ступню.

Дохтуров прыжком подлетел к злосчастному ветерану. Губы у старика были синего цвета, словно тот наелся спелой черники. Павел Романович рванул на нем шинель — только пуговицы заскакали по половицам — и приник ухом к тощей груди. Внимал несколько секунд и, судя по закаменевшему лицу, остался услышанным недоволен.

А дальше случилось следующее.

Павел Романович перевернул Ртищева навзничь, уложил ровно, ловко высвободив из шинели, разодрал на нем исподнюю рубаху (кроме которой, как выяснилось, и не было ничего более на бывшем генерале от инфантерии) и, примерившись, со всей силы ударил кулаком в грудь. Раздался сухой треск. Дохтуров снова припал, слушая, потом отстранился — и ударил еще раз.

После этого, второго удара генерал со всхлипом вздохнул. Заколотил босой пяткой по полу.

Павел Романович пощупал его запястье, кивнул:

— Слава Богу.

— Однако вы маг, — восхищенно сказал Сопов, наблюдавший молча за этой, надо сказать, весьма непродолжительной сценой. — Кудесник! Сколько живу, такого не видел. А еще медицину ругают!.. Право слово, снимаю перед вами шляпу!

Никакой шляпы у Клавдия Симеоновича в данный момент, разумеется, не наблюдалось. Но восхищение его было подлинным, отчего Дохтуров, перед тем недовольно нахмурившийся, хмыкнул и сказал вполне мирно:

— У генерала сердце остановилось. Должно быть, от излишних душевных переживаний. Я его запустил вновь. Правда, сломал при этом старику ребро.

— Ребро!.. Да и что ж такого — ребро?! По мне, так лучше совсем без ребра, да живому. Ведь вы его, милейший Павел Романович, с того света вернули.

— Любой доктор сделал бы то же самое.

— Э-э! — воскликнул Сопов. — Скромничаете! Не любой, будьте уверены. У вас от Бога талант.

— Оставьте, — сказал Дохтуров, поднимаясь на ноги. — Помогите лучше устроить генерала удобнее. И окно, что ли, разбейте — здесь совсем дышать нечем.

Клавдий Симеонович скатал генеральскую шинель валиком и подсунул Ртищеву под затылок. Вернул на место слетевший ботинок. Огляделся, соображая, чем бы еще помочь.

— Окно, — напомнил Павел Романович.

— Да, — согласился Сопов.

Однако бить стекло он не стал. Извлек из кармана небольшой ножик с хищного вида лезвием, взял со стола пустое блюдо, приложил к стеклу и ловко, одним движением обвел острием. Звук при этом получился пренеприятный, однако Сопов его словно и не заметил. Отложил блюдо, спрятал нож и, поплевав на ладонь, пришлепнул к обведенному на стекле кругу. Приладился, поднажал. Хрустнуло, и в оконном стекле появилось вдруг аккуратное кругленькое отверстие.

Павел Романович, готовивший шприц, усмехнулся.

— Уж кто фокусник — так это вы.

— Могём кое-что, — согласился Клавдий Симеонович. — Так оно лучше. Ни звону, ни шуму, и чистый воздух в наличии.

— Давайте генерала к окну. Чистый воздух — это как раз то, что сейчас ему требуется. Раствор камфары не помешало бы впрыснуть, но наш ротмистр унес с собой мой саквояж…

В то самое время, когда Клавдий Симеонович устраивался в курительной с намерением «позабыться», ротмистр Агранцев беседовал тет-а-тет с молоденькой дамой в небольшой, но очень уютной комнате. Был он не вполне одет — в одних только нижних шелковых панталонах — но это его не заботило.

— Вообрази только, Лулу, — говорил ротмистр. — К чертям все сгорело. Целый этаж. Это очевидный поджог! Спрашивается, китаец внизу с какой целью посажен? Улыбаться да кланяться? Нет, он, каналья, смотреть должен, чтобы чужой человек не прошел. Иначе какой с него прок? Я его однажды вечером просил слетать за закуской, так он, представь, отказался. Моя, говорит, работает. Одним словом — макака!

Блондинка, которую ротмистр называл Лулу, была чудо как хороша. Просто ангелок с пасхальной открытки — в голубом батистовом платье, которое необыкновенно шло к ее васильковым глазам и позволяло любоваться безупречной линией шеи и плеч. Но слушала блондинка не очень внимательно — более забавляясь со здоровущим черным котом, которому кидала привязанный на нитке шарик из какой-то золоченой обертки.

Впрочем, ротмистр иного не ждал. Лулу была дамой замечательной, но ценили ее в заведении вовсе не за умственные способности. Таланты этой нимфы лежали в иной плоскости, но были столь выдающимися, что Лулу имела в особняке собственный апартамент из трех комнат, что по здешним правилам являлось исключительной привилегией. И все же что-то из сказанного ротмистром пробудило в ней интерес: