По прибытии в Киев мне донесли, что все идет хорошо. Когда ехали в поезде в отдельном купе, они выпивали и целовались. В Киеве тоже все было успешно, правда, француженка сумела без Андрея встретиться с нужным человеком на Крещатике и условиться о встрече за городом.

Но этот промах имелось в виду восполнить после отъезда француженки путем допроса киевлянина. На обратном пути из Киева в Москву «любовь» продолжалась, и француженка дала согласие «помогать» нам.

Мне была представлена подробная записка на имя наркома, где докладывалось об успехе. Я, видимо, будучи не уверен в себе, что можно столь быстро добиваться успехов, придержал записку у себя и не послал ее наркому.

Через день пришел ко мне смущенный Федотов с донесением агента из гостиницы, где жила француженка. В донесении агент пишет, что за время пребывания в Москве француженка внимательно относилась к нему и делилась с ним своими впечатлениями о пребывании в СССР.

Перед отъездом она пригласила его к себе в номер и рассказала, как проходило подстроенное знакомство с Андреем, его назойливость и т. д., описывались все подробности, и, наконец, она делает вывод:

«Неужели они думают, что француженка, любящая свою Францию, может предать ее за хвост селедки и бутылку водки, которыми угощал ее Андрей?», и далее: «Все это ухаживание выглядело, по меньшей мере, глупо, не говоря уже о бестактности, допускаемой кавалером. Меня в Париже предупреждали о таких методах советских разведчиков, поэтому мне не стоило большого труда их распознать». Закончила она свой рассказ пожеланием счастья в жизни агенту. Я не сомневался, что и агента она узнала, поэтому и рассказала все ему.

Прочитав это послание, я сказал Федотову: «Записку наркому возвращаю вам, и больше не допускать таких поспешных действий». Он смутился и вышел от меня.

Не знаю, кто больше был смущен — я или чекисты, разрабатывавшие «план мероприятий», но одно хорошо помню, что несколько дней они боялись мне попасть на глаза и при встрече в коридоре мгновенно сворачивали в первую попавшуюся дверь.

Я для себя сделал соответствующий вывод, что нельзя особенно никому доверять, а надо и самому размышлять, и в то же время меня угнетала мысль, что я не имею знаний о чекистских делах и никакого опыта и навыков.

А жизнь шла, и каждый день возникали все новые и не знакомые для меня вопросы.

Ко мне поступила телеграмма из Узбекистана, адресованная Сталину, от инженера-узбечки Аминовой (в те годы чуть ли не единственной женщины-узбечки с высшим образованием). Она коротко извещала Сталина, что ввиду создавшихся ненормальных отношений с секретарем ЦК Узбекистана Юсуповым* она кончает жизнь самоубийством. Труп ее можно найти в реке Чирчик. На телеграмме была резолюция Сталина выяснить это дело и найти Аминову.

Учитывая, что таких заданий от Сталина не так-то много поступало в отдел, мной были приняты все меры к его выполнению.

НКВД Узбекистана доносило, что Аминова действительно бросилась в реку, и что принятые меры к розыску трупа не дали положительных результатов. Я все же решил на место послать старшего оперуполномоченного Харитонова*, чтобы все выяснить, так как мне намекнули, что узбеки могут не сказать правду, так как Юсупов пользуется там большой властью и против него никто не посмеет сказать.

И действительно, через две недели мой старший оперуполномоченный донес, что в одном районе у колхозника он обнаружил живую Аминову. Я приказал привезти ее в Москву.

В Москве с ней чекисты отдела пытались поговорить вопреки моему запрещению, но Аминова оказалась хитрее их и не стала разговаривать, требуя доставить ее к начальнику.

Когда ее доставили ко мне, то ей я, видимо, показался недостаточно солидным (мне было 34 года и на петлицах всего два ромба)[28]. Первая беседа фактически была официальной, и она мне ничего существенного о своих похождениях не сказала, очевидно, рассчитывая попасть к солидному начальнику.

Когда после обеда ее вновь привели ко мне, она была уже более покладиста и попросила удалить Харитонова, с тем чтобы мне все рассказать. В течение двух дней я выслушивал ее любовные похождения с секретарем ЦК Юсуповым. Она меня уже стала называть «джан», что означает «друг» или «брат». Закончила тем, что Юсупов променял ее на «бачу» (мальчика). И она решила отомстить ему таким способом, послав телеграмму Сталину.

Для меня такое дело было первым, где фигурировал в столь непристойном виде 1-й секретарь ЦК Узбекистана, и я, закончив беседу, не знал, что дальше делать, хотя сомнений в правдивости этой истории у меня не было, так как я кое-что сумел проверить.

Наконец, я решился доложить об этом наркому, который проявил интерес и приказал доставить ее к нему, где она все подтвердила. Затем пришлось составить протокол допроса и каждую страницу закрепить ее подписью, так как протокол пойдет к Сталину. Когда все было сделано, через несколько дней я получил указание отправить Аминову домой. Вот тут-то мне и пришлось помучиться.

Она не хотела возвращаться, начала заигрывать со мной, при каждом вызове являлась в новом кокетливом костюме и т. д. И при всем этом мне не хотелось докладывать начальству, что я не могу с нею сладить. Наконец, после одного решительного разговора мне удалось ее уговорить.

Как потом мне стало известно, Сталин устроил сильный нагоняй за это Юсупову, который, смутившись, сказал Сталину: «Меня черт попутал», и на этом, как ни странно, дело закончилось.

По прошествии двух месяцев я стал уже кое-что понимать в чекистских делах, но все это проходило с большими усилиями, пришлось ночами сидеть на работе и с рассветом возвращаться домой, потому что я за это время насмотрелся и липовых дел, которые пришлось прекращать. Правда, в те времена было заведено работать ночью до 2–3 часов, а утром к 11 часам быть снова на работе.

Были кое-какие и успешные дела, но давались они с большим трудом, так как я очень тщательно все взвешивал и затем уже решал. Вместе с этим я убедился, что чекисты в ряде случаев иностранцев мерили на нашу мерку и делали неправильные выводы в отношении их мировоззрения, и в результате попадали впросак.

Так, например, в нашем представлении, да еще в те годы — 1938–1939, общение с иностранцами, и особенно интимное, считалось тягчайшим грехом, последствия которого заканчивались тюрьмой. И вот один раз с этой меркой мы сели в лужу.

В конце 1939 года (август-сентябрь) стали налаживаться отношения с Германией. Оттуда приезжали различные миссии — торговые, культурные и даже научные. Я дал задание присмотреться к ним и докладывать.

И вот мне доложили, что один крупный немецкий промышленник весьма вольно себя ведет, высказывает свободно свое суждение, порой, не стесняясь, говорит о хороших сторонах советской жизни и высказывает даже несогласие с министром торговли Германии. Вместе с этим не прочь побаловаться с девочками.