В те далекие дни, когда Натан влюбился в алфавит и по слогам пробивался к первенству, желая стать лучшим в школе, из-за этих Шимми к нему в душу закралась крамольная мысль: зачем быть таким чудаком, когда он слышал, что можно, ничего не делая и не прилагая никаких умственных усилий, добиться успеха и победить всех своих соперников, как это делали они? В отличие от его замечательного отца, который, выбрав нелегкий путь к профессионализму, пошел учиться на вечерние курсы, эти нудные, банальные и заурядные Шимми, проявляя всю беспощадность ренегатов, вгрызались острыми зубами в плоть новой жизни и отрывали от нее кусок за куском; за ними всегда тянулся кровавый след, и все остальное теряло свою значимость и меркло рядом с сочащимся алыми каплями мясом, зажатым у них между зубами. Они были начисто лишены всякой мудрости; они были самодостаточны, и, что было очевидно, им было нечего предъявить, кроме грубой мужской силы, но, черт побери, используя лишь эту силу, они продвинулись достаточно далеко. В их жизни тоже случались трагедии, они переживали потери, и, конечно же, они не были такими толстокожими, чтобы даже не переживать из-за своих утрат. Они могли стерпеть, если дать им дубинкой по голове, — это тоже входило в их профессию, так же, как и самим бить других по голове. Суть была в том, что ни боль, ни страдания не могли остановить их даже на полчаса; они с легкостью преодолевали эти препятствия — так сильно было в них желание жить. Они никогда не колебались, принимая решение, у них напрочь отсутствовало ощущение бессмысленности существования или отчаяние, свойственное всем смертным, поэтому у многих возникало искушение отнести этот клан к нелюдям, хотя они были теми особями, которых нельзя было отнести ни к какому другому виду, кроме человеческого, — каждый из них был таким, каким по своей сущности и является человек. И если отец Цукермана целеустремленно пытался взрастить в себе лучшее из того, что представляет собой человечество, семейство Шимми всегда оставалось лишь хребтом человеческой расы.

Шимми и Гроссман были заняты обсуждением текущей внешней политики Израиля.

— Надо их всех разбомбить, — резко произнес Шимми. — Разбомбить этих сукиных детей арабов к чертовой матери, чтобы они и пикнуть не успели. Они снова хотят таскать евреев за бороды? Лучше умереть, чем позволить им это.

Эсси, хитрая, сообразительная и уверенная в себе, наделенная совершенно иными способностями к выживанию, сказала ему:

— Ты знаешь, почему я даю деньги Израилю?

Шимми взметнулся:

— Ты? Да ты никогда в жизни не расстанешься даже с десятицентовиком!

— Так знаешь почему? — спросила она, поворачиваясь к менее циничному Гроссману.

— Ну и почему же?

— Потому что в Израиле можно услышать самые лучшие антисемитские анекдоты. В Тель-Авиве антисемитские анекдоты намного смешнее, чем на Коллинз-авеню.

После обеда Г. возвращается в свой кабинет, — полно работы в лаборатории, говорит он Кэрол. Сидит там весь вечер, читая «Швейцарию» Фодора и пытаясь сосредоточиться. «Базель — это город с уникальной атмосферой, где Средневековье удивительным образом сочетается с современностью, где традиции в архитектуре сосуществуют с новыми веяниями и модерном. Величественные старинные здания соседствуют с новаторскими постройками, а широкие магистрали незаметно вливаются в лабиринт древних улочек…» Он думает: «Какая сокрушительная была бы победа, если бы я смог уехать отсюда, покончив со всем этим раз и навсегда!»

— Три года назад мы были там с Метцом, — продолжала Эсси. — Мы ехали на такси из аэропорта в гостиницу. И вот водитель такси, израильтянин, оборачивается к нам и говорит по-английски: «Вы ответьте на вопрос: для чего еврею нос?» «Ну и для чего?» — переспрашиваю я. «Чтоб дышать из года в годы даром воздухом свободы». Я сразу же, на том самом месте, выписала чек на тысячу баксов для Ю-Джи-Эй[13].

— Да ладно тебе, — хмыкнул Шимми, — кому удавалось вытащить из тебя хоть пятицентовик?

Я спросил ее, бросит ли она своего Юргена. А она просила меня, чтобы я первым сказал, брошу ли я свою Кэрол.

Герберт Гроссман, чье восприятие жизни исключительно в черных тонах стало притчей во языцех, начал пересказывать Цукерману последние дурные новости. Пессимизм Гроссмана выводил отца Цукермана из себя так же, как и глупость Шимми, хотя, пожалуй, Гроссман был тем единственным человеком, относительно которого мозольный оператор Цукерман вынужден был прийти к заключению, что бедняга ничего не может с собой поделать. Каждый, полагал мозольный оператор Цукерман, способен изменить в себе что угодно, если будет упорно тренировать силу воли: и алкоголики, и неверные супруги, и страдающие бессонницей, и убийцы, и даже заики. Но поскольку Гроссману пришлось бежать от Гитлера, у него напрочь отсутствовала сила воли. Несмотря на старания Цукермана, который проводил с ним сеансы каждое воскресенье, воспитывая в нем мужество, ничего не получалось. Настроившись на победу, неделю за неделей Цукерман бодро вставал из-за стола после обильного завтрака, объявляя семье: «Пора звонить Герберту!», но через десять минут уже возвращался на кухню, потерпев сокрушительное поражение, и тогда бормотал себе под нос: «Бедняга. Он ничего не может с собой поделать». Во всем виноват Гитлер, — у него не было другого объяснения. Мозольный оператор Цукерман просто был не в состоянии понять того, кто не жил в Америке все эти годы.

Для Натана Герберт Гроссман был деликатным, уязвимым человеком, евреем-беженцем; если слегка перефразировать знаменитую фразу Исаака Бабеля на современный лад, он был тем, у кого на носу очки, а в душе — электромоторчик. «Все волнуются из-за Израиля, — говорил ему Гроссман. — А вы знаете, из-за чего таки волнуюсь я? Я волнуюсь из-за того, что происходит здесь, в Америке. А здесь происходит нечто ужасное. Я чувствую себя, как в Польше в тысяча девятьсот тридцать пятом. Нет, не из-за антисемитизма. Он всегда был и будет. Меня тревожит преступность, беззаконие и то, что люди начали всего бояться. А деньги? Все продается и все покупается, и деньги теперь единственное, что ставится во главу угла. Молодежь впадает в отчаяние. Это наркотики приводят их к отчаянию. И кому дело до хороших поступков, если все пребывают в глубоком отчаянии?»

Г. звонит мне и не менее получаса распространяется о добродетелях Кэрол. Кэрол — необыкновенное существо, и все ее достоинства можно познать, только если ты долго живешь с такой женщиной, как она. «Кэрол — интересный и живой человек, она пытлива и восприимчива…» Длинный и весьма впечатляющий список. Поразительный список.

— Я чувствую это на улицах, — продолжает Гроссман. — Даже в магазин нельзя спокойно сходить. Идешь себе в супермаркет, и вдруг среди бела дня на тебя нападают черномазые и обирают до последнего цента.

Мария уходит насовсем. Душераздирающий обмен прощальными подарками. Оба в слезах. После консультации с умным и изысканно-утонченным старшим братом Г. вручает ей собрание «Лондонских симфоний» Гайдна. Мария оставляет ему на память свою черную шелковую сорочку.