Однако мой неусыпный голос разума спросил меня: «А доводилось ли тебе видеть во дворе перед колледжем цыганку? А на Хай-стрит? А в Медоу? И откуда бы она узнала, где живет мистер Доджсон? И чего ради ей нести ему платье?»

Иногда я презирала этот голос.

— Все было действительно так, Алиса. Неужели вы мне не верите?

Я вздохнула. Мне так хотелось ему поверить.

— Вы мудры не по годам, Алиса. Вам об этом известно? Большинство детей вашего возраста с восторгом бы ухватились за идею о цыганке. Но не вы. Вы слишком разумны.

Я не знала, что на это ответить. Мистер Доджсон смотрел на меня так мечтательно, с такой надеждой. Я знала, что, если скажу хоть слово, разочарую его. Потому я просто улыбнулась, позволив себе радоваться этой минуте, этому Подходящему Дню.

Но, отворив ветхую калитку в сад, я не пошла к месту напрямик. Я двинулась вдоль каменной стены, окружавшей сад, хотя так было гораздо дальше. Мистер Доджсон не спрашивал — почему. Он знал. Он знал, что я не хочу, чтобы нас увидели из дома. Я воображала себе — я хотела надеяться, — что никому там до нас нет дела. И все же мама очень бы рассердилась, увидев меня босиком в роли цыганской девочки, возможно даже, рассердилась настолько, что уронила бы малыша. Уж за что, за что, а за это я точно не хотела быть в ответе. Однако меня больше беспокоили Ина и Прикс. Если кто-то из них увидит меня с мистером Доджсоном наедине… При одной мысли о такой возможности все у меня внутри затрепетало. Их ведь не позвали, и чем дольше они находились в неведении об этом, тем лучше для всех, и в первую очередь для меня.

— Вон ваши комнаты, — сказала я, отдалившись от нашего дома на приличное расстояние. Окна на задней его стене выглядели, как маленькие прикрытые глазки — и я почувствовала себя в безопасности. Я указала через весь сад на библиотеку напротив дома декана. — Вы видели, как мы вчера играли в крокет? — Я знала, что мистер Доджсон иногда наблюдал за нами из своих окон, но никогда раньше ему об этом не говорила.

— Боюсь, что не видел, — лаконично ответил он, и я почувствовала, что мы не должны далее обсуждать этот предмет, хотя и не могла взять в толк — почему.

В тени сада было прохладно: стоял октябрь. Я обхватила себя руками, чтобы не озябнуть, и задумалась, не замерзну ли босиком, но решила не показывать мистеру Доджсону, что это меня беспокоит.

Наконец мы очутились в самом дальнем от нашего дома углу сада, который скрывали полыхавшие осенними красками деревья. Там-то и установил свое оборудование мистер Доджсон. Здесь стоял его черный кожаный чемоданчик с реактивами, тонкий прозрачный навес на шестах, затенявший угол, образованный двумя соприкасавшимися стенами (навес приглушал солнечный свет, когда мистер Доджсон снимал нас на улице), а также темный полотняный тент, такой симпатичный и маленький. Он был с меня ростом, а потому мистеру Доджсону приходилось очень низко наклоняться. При этом я едва удерживалась от смеха.

— Ну, где мое цыганское платье?

— За тентом. Но давайте-ка сперва снимем вас такой, как есть.

— Как есть? — Я не смогла скрыть разочарования. Мне и впрямь надоело быть самой собой.

— Да, такой, какая вы есть, но ведь это прекрасно. Просто Алиса. — Мистер Доджсон улыбнулся, и я воспрянула духом.

— Ненавижу свои волосы, — не удержалась я от вздоха. Качнув головой, я ощутила, как кончики волос щекочут мне сзади шею. Моей мечтой было почувствовать тяжесть длинных волос, ниспадающих вниз по спине.

Мистер Доджсон рассмеялся.

— Разве вы не знаете? Ведь это ваши волосы делают вас ни на кого не похожей! Я могу сфотографировать любую девочку в Оксфорде, и волосы у всех будут одинаковые — длинные локоны с бантами. Вы же выделяетесь среди всех. Потому-то мне и хочется фотографировать вас. Стать моей цыганочкой можете только вы.

— О! — Я никогда не думала об этом в такой плоскости. Подобная мысль согрела мне душу, и я улыбнулась. Сияя, я наблюдала, как мистер Доджсон возился со штативом и камерой. И как это у него так получалось? Как ему удавалось заставить меня почувствовать себя особенной? Интересно, думала я, есть ли в его жизни человек, который то же самое делает для него? Наверное, нет: иногда он выглядел таким одиноким.

— Ваши волосы… у вас тоже очень красивые волосы. И ваши перчатки мне тоже очень нравятся. — Его перчатки, правда, мне не нравились. Всегда либо черные, либо серые, они были такими же странными и отталкивающими, каким окружающим порой казался и сам мистер Доджсон. Однако мне он таким вовсе не казался, и я поклялась говорить ему об этом как можно чаще.

Я думала, что каждому в его жизни, независимо от возраста и от собственных странностей, нужен был такой человек.

Мистер Доджсон остановился. Его глаза расширились, лицо порозовело. Мне даже показалось, будто у него задрожали руки.

— С-спасибо, Алиса, — только и сказал он, после чего продолжил манипуляции с камерой. И пока я стояла и смотрела, едва не дрожа от холода, он трудился так энергично, что, в конце концов сняв цилиндр и черный сюртук, аккуратно сложил их на каменную скамью. Он также закатал рукава белой рубашки, но своих серых перчаток так и не снял. — А теперь встаньте в угол, пожалуйста.

— Так? — Я застыла, опустив руки по швам: по опыту знала, что в такой позе проще не шевелиться.

— Да, только повернитесь влево… Не так сильно! Чуть-чуть. А голову ко мне. Можете так постоять?

Встав потверже, я прижала руки к юбке. Шея у меня уже затекла, но я не собиралась жаловаться.

— Да, думаю, да.

— Молодец! А теперь отдохните минутку, но не шевелитесь. Я пойду приготовлю пластинку. — Он юркнул под тент, но часть его тела — задняя часть — осталась снаружи. Я не посмела засмеяться.

Вместо этого я оглянулась на наш дом — посмотреть, нет ли какого движения в окнах. Большая их часть оказалась скрыта за ветвями деревьев, и я вздохнула с облегчением: раз я никого не вижу, значит, и меня тоже никто не видит. Поэтому я расслабилась и позволила себе помечтать о том, какое оно, цыганское платье. Я надеялась, что на нем есть пятна, а может, оно даже разорвано.

— Теперь снова примите позу! — Мистер Доджсон появился из-под навеса с фотопластинкой в руке. Вставив ее в фотоаппарат, он подождал, когда я сделаю глубокий вдох. Затем снял с линзы круглый колпачок и начал считать: — Один, три, два, четыре, шесть, пять, восемь, семь, десять, девять… — И я подумала, что весьма неразумно с его стороны дурачиться, когда я стараюсь не шевелиться и смотрю на линзу, в этот круглый, немигающий глаз. Наконец он досчитал до сорока пяти и закрыл линзу колпачком. Я, сдерживавшая до этого дыхание, вздохнула и рассмеялась. Он подбежал меня обнять. — Вот умничка! — Затем поспешил обратно к фотоаппарату, вытащил держатель линзы и бросился под навес.

— Можно, я его промою? — спросила я, тряся руками и ногами, крутя во все стороны головой, разминая затекшую шею. Мне нравилось обмывать пластину в корытце, ожидая, когда проявится изображение.