Загипнотизировала?

Она спала у него на плече, и он не мог пошевелиться, чтобы ее не разбудить. Когда он шел в туалет, она шла за ним и сидела его там ждала. Вся квартира смеялась. Так как потолки были четырехметровые, то была специальная библиотечная лесенка (если тебе что-то надо на верхней полке, там есть площадка – можешь сесть и смотреть, что тебе надо). Если отец лез по этой лесенке, она лезла за ним, и он уверял, что на морде у нее было написано: «Кто тебя знает, уползешь еще куда-нибудь, лучше я вместе с тобой». Ходила за ним, как собачка. Ловила мышей и клала дохлую мышь прямо ему на письменный стол – на бювар. Никому не давала эту мышь убрать. Если руку к мыши протянешь, то рычала утробно, не тронь – мое. И только он, придя с работы, имел право мышь выбросить, но перед этим ее погладить, похвалить. Он ее обожал. Она могла отсыпаться на его кровати. Один раз я пришла из педучилища и вижу такую картину: отец сидит на полу и вокруг него разбросаны всякие инструменты, а мама стоит рядом с ним и капает ему сердечные капли. Дело в том, что кошка наша любила гулять по верхам и провалилась между шкафами. Отец спустил ей туда полотенце, думая, что она уцепится и вылезет, а получилось наоборот – она уцепилась и утянула полотенце. Тогда он взял инструмент, а он рукастый был, выпилил отверстие в шкафу, вынув книги, и она вылезла через это отверстие.

Да, действительно, жертва.

А он немолодой уже был, тяжело ему было. Кошка стоит рядом, морда у нее виноватая и хвост зубьями. Вот такой был роман! Когда он приходил с работы, Белка (ее так звали) к нему кидалась, а он, не раздеваясь, садился в кресло, и она прыгала к нему на колени, вставала на задние лапки, передними обнимала его за шею и начинала лизать ухо, так что казалось, что она ему говорит что-то на ухо. Он, ей подыгрывая, спрашивал: «Что ты говоришь!.. Да не может быть!.. Неужели это правда!» В общем, это цирк был ежедневный. Если он возвращался позже обычного, то она ложилась в передней поперек дверей и ждала. Только он выходил из лифта, даже ключ не вставил еще, а она уже бежит к нему, уже чует. Хотя у нас там длинный коридор был. Когда она умерла от старости, у нас весь дом был в траур погружен[30].

Какие книги были любимыми у Николая Александровича?

Библиотеку начал собирать еще его дед. Они всей семьей хорошо знали языки. Отец, например, знал одиннадцать языков. Было полное собрание сочинений Дюма, дореволюционное издание, и тут же полное собрание Дюма на французском языке. Они предпочитали читать в оригинале. На письменном столе отца лежал однотомник, очень красивый, голубой с золотом – «Граф Монте-Кристо» на французском языке.

Его любимая книжка?

Не то чтобы любимая, но когда у него было плохо на душе, неприятности, то он ее читал, перечитывал, причем не с начала, а выбирал любимые места, в общем, она его успокаивала. А вторая любимая книга – «Петр Первый» Алексея Николаевича Толстого. Вся семья любила эту книгу. Золя был на русском и на французском. Я всего уже не помню. Были такие редкие книги, как записки Екатерины Великой, изданные до революции, редчайшая книга, просто реликт, – записки генеральши Богданович. Это была знатная дама, приближенная ко двору, и ее дневники представляли огромную историческую ценность. Помню еще книгу «Саксонская королева Луиза»[31] с очень интересными записками обо всей Европе. Она была урожденная принцесса Тосканская и состояла в родстве со всеми европейскими дворами. Потом был знаменитый писатель, о котором теперь уже мало кто помнит, Василевский Не-Буква, он был Не-Буква, потому что был еще Василевский Буква. Интереснейшие записки о доме Романовых! Еще я помню – «Вечный жид» Эжена Сю, у нас в переводе назвали стыдливо – «Агасфер». Интереснейшая книга, я ее потом нигде не встречала. Еще был такой писатель в Серебряном веке – Юрий Слезкин, о нем тоже никто теперь не помнит, а он писал великолепные романы исторические. Арцыбашев. В общем, все, что интересного выходило, – выписывалось. Чехов, изданный чуть ли не на оберточной бумаге в 1922 году, когда другой бумаги в России не было. Герцен. Салтыков-Щедрин, отличное издание. Куприн. Тургенев и Гоголь, дореволюционные издания. Драйзер, Проспер Мериме, Лесков, Золя, Мопассан, Джек Лондон.

Ну, это уже советское, ваше.

Шеллер-Михайлов, писатель, которого Николай Александрович очень любил.

Почему?

А потому, что там великолепное полотно, как он говорил, чиновничьей России. Фейхтвангер, Ибсена четырехтомник, А. Н. Толстой – множество синих книг, а наверху – Пушкин, издание Академии, Байрон, Лермонтов и Вересаев. Вересаева Николай Александрович очень любил. Отец еще очень любил Андерсена. Считается, что Андерсен писал сказки для детей. Ничего подобного, там очень грустные сказки для взрослых. Но для детей тоже есть. «Огниво», например.

А он какую сказку любил?

Он вообще все любил. Был очень хороший четырехтомник Андерсена, изданный до революции. Брат его продал, а я пошла в ближайший букинистический магазин на Арбате и вижу – под стеклом прямо он лежит, и я его выкупила. Этот четырехтомник единственный раз в России издавался. Переводчики там были брат и сестра – Анна и Петер Ганзен [Ганзен А. В. и ее муж Ганзен П. Г.]. Он рассыпался буквально по листочку, и отец его сам отнес в переплетную мастерскую. А когда вернулся – спросил: «Татьяна, как ты думаешь, в переплетных мастерских бывают пожары?» Я говорю: «Не беспокойся, не бывают. Там охрана такая, что пожаров не бывает!» Хотя я этого не знала и не могла знать. Книги для меня – это все, и мне это передалось от отца. Это моя вся жизнь. А на этой полке у меня советские книги, добытые с таким трудом! Я заводила знакомство с девочками в книжном магазине, дарила им шоколадки. За макулатуру доставали книги. Мой муж ходил, занимал очередь, я приходила к открытию, и мы брали двойную дозу. Ужас, как будто мы жили в V веке и книгопечатание для нас недоступно.

Все было в дефиците.

Вы заметили, что у меня нет никаких картин, ничего, вот только фотографии кошек развешаны, а здесь на стене литография, на которой изображена Эйфелева башня. Это любовь Николая Александровича на всю жизнь. Он всю жизнь о ней собирал все материалы, которые мог найти, писал о ней в «Науке и жизни»[32], привез эту литографию из Парижа. Рама из