— Пускай пастух не слышал ни об Эсхиле, ни о Софокле, но с ним будет интересно поговорить о козах, — шутливо заметил Антемион.

— Безусловно, — мягко сказал Сократ, — но не о театре. Впрочем, на пути, который выбрал твой отец, тебя наверняка ждет немало полезных и приятных вещей.

— Едва ли. Теперь я ясно вижу, что соглашаться не надо.

— Допустим, но не будем торопиться с выводами. Мы еще не рассмотрели все твои желания и не выбрали самые достойные. Или ты уже сейчас точно знаешь, что ни в коем случае не станешь работать с отцом?

— Не знаю… — В голосе Антемиона появились тревожные нотки. — Размышляя об этом, я отчего-то не чувствую ни покоя, ни уверенности.

— Я так и подумал. Но мы должны найти причину, — ответил Сократ.

— Уж точно не потому, что боюсь разочаровать его, — усмехнулся юноша. — Теперь я вижу, что отец не имеет на меня никаких прав. Я не чувствую себя обязанным ему.

— И что же тебя в таком случае беспокоит?

— Кажется, я совсем запутался, — пробормотал Антемион.

— Не спеши. Пока нам удалось выяснить, что, хотя твои желания полностью противоположны устремлениям отца, ты вовсе не уверен, что не хочешь продолжать его дело. Когда мы поймем, что заставляет тебя чувствовать именно так, правильное решение придет само.

— Я боюсь — боюсь, сам не зная чего.

Последние слова Антемион произнес робко, растерянно. Сократ положил руку на плечо юноше и ободряюще улыбнулся.

— Ты молод, друг мой, но смел и силен. Поверь мне, тот, кто испытывает безотчетный страх, знает, чего боится, но не хочет признаться в этом самому себе. Ответ лежит на дне твоей души — наберись смелости и загляни туда.

— Помоги же мне.

— Правда в том, что ты прекрасно понимаешь, насколько выгодно отцовское дело. Потому и колеблешься.

— Но ведь мы не нашли никакой выгоды. Сократ исподлобья испытующе смотрел на молодого человека.

— Тебе нравится дом, в котором ты живешь? Антемион немного подумал.

— Там очень уютно, — признал он наконец.

— Опиши мне его. Это нам поможет.

— Там просторно, светло и тихо. Во дворе конюшня с добрыми лошадьми. Я обожаю скакать верхом по тенистым дубравам. Двор такой широкий, что в нем можно упражняться в стрельбе из лука. На обеду нас часто бывает свежая дичь и превосходное вино. Я тренируюсь, сколько хочу, мне делают отменный массаж. У нас собственный колодец, так что нет нужды таскать воду издалека. В общем, мне в этом доме все нравится, кроме того, что он принадлежит отцу.

— Надо сказать, немногие жители Афин могут позволить себе столь роскошное жилье.

— Немногие.

— А что если ты его утратишь? Сильно огорчишься?

— Откровенно говоря, да. — Едва юноша произнес и осознал это, его щеки залила краска стыда.

— А что плохого в достойной скромной жизни, без излишеств?

В этом вопросе скрывался какой-то подвох. Антемион, как ни старался, не мог угадать, что хочет услышать философ. Пришлось искать ответ в собственном сердце.

— Пожалуй, нет, Сократ. Но в достатке и роскоши тоже нет ничего плохого.

— Вопрос о том, что в нашей жизни имеет истинную ценность, слишком глубок и сложен, за один вечер нам его не решить, верно?

— Ты прав, Сократ.

— Ты говоришь, что богатство не имеет для тебя особого значения, однако страх потерять его мешает тебе понять собственное призвание.

Антемион молчал. Сократ не торопил юношу с ответом. Когда молодой человек уже собирался нарушить молчание, улицу внезапно огласил душераздирающий ослиный рев. Переждав несколько мгновений, Антемион признался, что стал куда лучше понимать самого себя.

— Ну что ж, — произнес Сократ, останавливаясь на перекрестке, — мы на распутье, и выбрать правильную дорогу будет непросто. Давай-ка остановимся на этом, чтобы ты мог хорошенько обдумать наш разговор, а потом продолжим.

Антемиона не оставляло ощущение, что Сократ знает о нем куда больше, чем он сам. Молодой человек восхищался прозорливостью философа, был благодарен ему за участие, но ведь Сократ не дал ему ни одного ответа, а вместо этого задал целую кучу новых вопросов. Юноше волей-неволей пришлось открыть чужому человеку самые сокровенные уголки своей души, посвятить чужака в неприглядные подробности жизни своей семьи, и теперь сгорал от стыда. Антемион с безжалостной ясностью видел, что, по сути, он ничем не отличается от самых грубых и жалких простолюдинов: больше всего его волнует собственное благополучие. Жестокий урок пошел на пользу. Под глубоким, проницательным взглядом Сократа он чувствовал себя обнаженным, выпотрошенным, беззащитным — каким и был на самом деле.

С тех пор дружба юноши и философа крепла, они часто прогуливались вдвоем, поглощенные беседой, и Сократ все повторял один и тот же вопрос: «Чего же ты хочешь от жизни?» — и не получал на него вразумительного ответа. Прежде Антемион не задумывался о существовании истинных и ложных ценностей. Между тем, выбор, который ему предстояло сделать, был куда сложнее, чем могло показаться. Юноша попал в настоящий лабиринт вопросов, один труднее другого. Он был опустошен, растерян и утешался лишь тем, что наставник не бросит его наедине с терзаниями и сомнениями. Сократ знает, что делает. Антемион слепо доверял философу, как неразумное дитя доверяет мудрому отцу. Он отдал бы все на свете, чтобы стать настоящим учеником Сократа.

Необула издалека наблюдала за собеседниками, стараясь не упускать их из вида. Она следила за успехами Антемиона в познании самого себя.

Утимареты были миндалевидные глаза и золотисто-смуглая кожа; плясунья Эвтила изгибалась с кошачьей грацией; Хлаис, с розовато-белой мраморной кожей, которой словно никогда не касались лучи солнца, замечательно играла на гобое. Но любимицей Аристофана была дерзкая, непокорная Необула, у которой хватало наглости просить за свою любовь целых тридцать драхм и мастерства на то, чтобы ни один мужчина о них не пожалел. Гетера мучила своих поклонников с чудовищным наслаждением и брала с них плату с видом богини, принимающей жертву. Необула была тезкой другой знаменитой красавицы, музы поэта Архилоха Паросского[48], и Аристофан, оставаясь с нею наедине, любил повторять изящные строчки:

Если б мог я коснуться руки Необулы,

утащить ее к себе на ложе

слиться с ней в сладостных объятьях…

Едва переступив порог «Милезии», гость тут же попадал в купальню, где юные нимфы отмывали его с головы до ног — порой, не слишком-то нежно — при помощи горячей воды и пепла. Это правило соблюдалось неукоснительно, и многие мужчины приходили в дом свиданий грязными, а уходили чище некуда; в Афинах говорили, что горожанин, как следует отмытый выше пояса, едва ли может похвастаться такой же чистотой чуть ниже. Хозяйка опасалась скандалов и зорко следила за тем, чтобы гости не пили лишнего. Пьяным вход в «Милезию» был заказан. На пороге неизменно дежурила крепкая бабенка, которая без всяких церемоний приказывала пьянчугам убираться домой или к шлюхам из квартала Горшечников. «Милезия» не испытывала недостатка в посетителях, и ее владелица старалась поддерживать в заведении дух непринужденного дружелюбия, чтобы мужчины оставались довольными и не обижали гетер. Это был лучший в Аттике дом свиданий, и женщины весьма дорожили его репутацией. Если какой-нибудь незадачливый гость, которого не пустили на порог, начинал буянить, добрая душа с первого этажа запросто могла облить его помоями.