– Почему? Ведь Плешак говорил мне…

– Я могу только предположить. Похоже, наш должник просто водит всех за нос. Тянет время.

– Наверно, ты права, – задумчиво отозвалась Лиза. – Но это ему даром не пройдет. Я проучу пройдоху!

– Как? – с улыбкой спросила Алина.

– Помимо основного долга, он заплатит Данилкину пени. Чем дольше господин Плешак будет валять дурака, тем больше воздуха окажется в его бумажнике. Это я могу обещать. Кроме того, я попрошу суд наложить арест на его денежные средства и имущество. Не ровен час, наш Иван Васильевич пустит свое благосостояние с молотка и предстанет перед судом в облике голодранца.

– Мне кажется, кто-то утверждал, что ничего не смыслит в арбитраже? – лукаво спросила Алина. – Я уверена, что этот «кое-кто» немного поскромничал.

Лиза была польщена. Но она была настроена проявить упорство.

– Алина, попробуй связаться с Данилкиным. Вдруг они все-таки встретились.

– Обещаю, что я с ним поговорю.

– Ты можешь это сделать сейчас?

– Он очень занят.

– Это я уже слышала.

– Ну, хорошо, – сдалась Павловская. Взяв в руки сотовый телефон, она набрала какой-то номер. Прослушав сообщение, она поднесла трубку к уху Дубровской. «Связь временно затруднена. Надеемся на ваше понимание», – проговорил женский голос.

– Вот незадача! – огорчилась Лиза.

– Не переживай, – успокоила ее подруга. – Если я узнаю что-то новое, я обязательно тебе сообщу. Ты мне веришь?

А что еще оставалось делать Дубровской?

…Последующие дни не прояснили ситуацию, связанную с судьбой арбитражного дела. Господин Данилкин передал через Алину горячий привет Дубровской и искреннее недоумение по поводу мирового соглашения с фирмой «Русский лес». Похоже, Плешак действительно ушел в глубокое подполье. И вот тогда, когда Елизавета уже не ждала от него никаких известий, в ее доме раздался телефонный звонок.

– Это я, – вещала трубка густым мужским басом. – Мне нужна Дубровская.

– Она у телефона. С кем я говорю?

– Со мной, маленькая зловредная козявка!

– ?!

– Плешак на проводе.

Ах, это Иван Васильевич! Должно быть, он уже хорошо набрался, раз позволил себе оскорбления в адрес своего процессуального противника.

– …получил от тебя какую-то странную бумажку. Как я понял, ты меня решила зарядить на крутые бабки? Все никак не уймешься?

– Если мне не изменяет память, мы на «ты» с вами еще не переходили, – осторожно возразила Лиза.

– Так давай перейдем! Лично я уже начал. Ты что себе позволяешь? Пишешь какие-то малявки и рассылаешь честным людям с требованием денег. Тебя этому учили в институте?

– Все, что я сделала, в пределах закона! А вот вы себе позволяете лишнее. Я могу записать наш разговор и привлеку вас за оскорбление.

– Ты этого не сделаешь!

– Это еще почему?

– Я прижму тебя к ногтю, и твоя статья в Уголовном кодексе будет куда круче моей. Понимаешь, о чем я толкую, детка?

– Нет.

Плешак захохотал.

– А я думаю, что ты понимаешь. Ну да ладно! Я – человек не злой. Даю тебе шанс. Давай отказывайся от иска, или, как там у вас, юристов, принято. Короче, сиди дома, или ты очень сильно об этом пожалеешь!

Ну, конечно, он пьян! Растягивание отдельных слогов, частая отрыжка говорили о том, что Иван Васильевич перебрал лишнего и сидит, вперив мутный взгляд в бутылку с остатками спиртного, а она, Елизавета Дубровская, ведет с ним дискуссии о законе и совести. Да он наутро не вспомнит ее имени!

– Ты меня поняла? Привет Данилкину, маленькая лгунья!

Дубровская повесила трубку и обреченно вздохнула.

Андрей, расхваливая преимущества арбитражного процесса, как-то говорил ей о том, что там ее будут окружать воспитанные, культурные люди. Что до нее, то ей почему-то приятнее было иметь дело с простыми уголовными элементами, чем с отдельными представителями бизнеса…

– Не размазывай слезы. На вот, возьми платок, – говорил ей Андрей. – Меня не будет только месяц. Время пролетит так быстро, что ты не успеешь соскучиться.

Они стояли в зале аэропорта. Пестрый людской муравейник вливался и выливался в стеклянные двери, суетился вокруг, покупая билеты, сдавая багаж, наспех отовариваясь газетами в киосках. Эти же двое, заплаканная девушка и молодой человек с чемоданом, среди толчеи были словно на необитаемом острове. Она отчаянно цеплялась за пуговицы его куртки. Он рассеянно гладил ее поникшую голову и изредка поглядывал на табло. Они оба мысленно торопили время. Пытка последними перед расставанием минутами казалась нестерпимой.

– Тебе будет некогда скучать, – повторял он. – Закончи свое арбитражное дело. Помнишь, ты обещала победу. Кстати, там у тебя все нормально?

Если бы он спросил это раньше! Лиза бы непременно пожаловалась ему на грубияна Плешака. Они вместе посмеялись бы над вечно занятым и неуловимым Данилкиным. Андрей, вполне возможно, дал бы ей дельный совет и заверил ее, что все она делает правильно. Но он был так занят последнее время, так далек от нее самой и ее проблем. Не было бы беды, если бы причина крылась только в извечном цейтноте. Это бы Елизавета смогла пережить с легкостью. Но в его молчаливости, какой-то странной задумчивости ей мерещился вполне определенный смысл. Мерцалов мог смеяться и привычно подтрунивать над ней, а через минуту он уже был мрачнее тучи, невпопад отвечал на вопросы и смотрел так отрешенно, будто вместо Дубровской перед ним находилась стена.

Объяснение всем этим странностям было весьма несложное – Алина… Именно она была корнем всех проблем, той самой причиной, из-за которой их отношения с Андреем пошли наперекосяк. И не важно, что сама Павловская не испытывала романтических чувств к Мерцалову. Важно было другое. Андрей любил ее. Он страдал молча, не жалуясь. Ведь не мог же он открыть свое израненное сердце Елизавете. Сама же Дубровская не решилась вызвать его на откровенный разговор, боясь услышать правду, перешагнуть через которую она уже не сможет. Так они и существовали в последнее время. По инерции…

– Ну, так как дела с арбитражем? – спрашивал он только для того, чтобы не молчать. Не стоять же истуканами!

– Все хорошо, – отвечала она. Не могла же она потратить последние бесценные минуты на обсуждение недостойного поведения противной стороны.

– Я буду тобой гордиться, – пообещал он. Но ей хотелось слышать совсем иные слова.

Объявили посадку.

– Мне надо идти, – сказал он и потрепал ее по щеке, поцеловал в нос.

Так обращаются либо с неразумным ребенком, либо с собакой. Если бы на месте Лизы оказалась Павловская, он сжал бы ее в объятиях и целовал долго, по-настоящему. А потом они бы стояли рука в руке, не стыдясь влажных от слез глаз, пока женщина за стойкой, смущенно покашливая, не решилась бы прервать затянувшееся прощание.