Знают ли об этом наверху?

А что им знать? У них свой, особый мир. У них все есть. Народу плохо? Народ быдло. А русский народ вдвойне: все простит. Знают, знают там эту присказку: все вытерпим, все перенесем, лишь бы войны не было.

О, бараны бестолковые. Именно потому-то и будет война, что вы все терпите.

10. II.1981

Потери в войне.

До войны население 1 млн 121 тыс. 728 на 1.I.1941, на 1.I.1946 — 692 тыс. Сейчас — 712 тыс. Каждый второй житель Новгородчины — погиб.

5. V. 1981

Мать-Родина на Пискаревском кладбище.

Грудастая, закормленная бабища! Да камень бы должен был зарыдать (разлиться слезами), а она с венком цветов. Да разве цветы, венки славы нужны пискаревцам, жертвам блокады! Слезы, сострадание. Да самая злая мачеха такой равнодушной не может быть.

Мать-Родина с мечом — какое отношение имеет она к русской женщине-матери и вообще к матери. К украинке. Это в лучшем случае калька с французского.

То же — могила неизвестного солдата.

Каменная баба — вопреки воле украинцев поставленная на украинской земле и кощунственно названная матерью-родиной!

Да она хуже злой мачехи для украинцев!

28. XI.1981

Вдруг вспомнил: в этот день 40 лет назад меня ранило. Второй раз. Боже, как давно это было и как недавно!

А остался ли кто в живых из тех, кто был тогда со мною? Мика, Левин? Но они ко времени моего второго ранения с войной уже рассчитались. Ни одного, ни одного знакомого не было со мною, когда меня ранило второй раз.

36 лет после войны. А мертвые все еще не подсчитаны. Да и подсчитают ли когда-нибудь?

А ведь подсчитать нетрудно. У нас в Верколе убито 128 человек, а жителей перед войной было человек 700. Значит — 1/4.

И такую же цифру называют выходцы из других деревень.

40 млн убитых на войне. Вот самый великий памятник социализму.

3. III.1982

Федор Абрамов — инвалид Отечественной войны! Да, сегодня с утра прошел ВТЭК и без всяких-всяких — справку в зубы. «Бессрочно» и «переобследованию не подлежит»…

Меня, между прочим, спросили:

— Почему вы раньше инвалидность не оформляли?

— По моральным соображениям. Нехорошо называться инвалидом (одним и тем же именем), когда у тебя обе ноги, а у других — протезы.

22. VI.1982

Какой сегодня день, какие события произошли в этот день 41 год тому назад! А как я отметил его? В суете, в беготне — квартира, ателье, издательство, магазин, больница, СП…

О, позор! О, срам…

Вот наша память о наших погибших сверстниках.

Но две вещи заслуживают быть отмеченными в этот день:

1) появился сигнал 3-го тома сочинений.

2) «Наш современник» принял очерк о Яшине (очень понравился Викулову).

4. IX.1982

Только что написал завещание. А что делать? Жизнь есть жизнь, и надо быть ко всему готовым.

Многочисленные исследования в институте пульмонологии (в течение целых 5 дней) не дали окончательного ответа. Рак исключается лишь на 90 %, а на 10 %… Короче, все врачи в один голос: надо ложиться под нож.

И вот во вторник уже операция.

Я спокоен, можно сказать, совершенно спокоен. Чему быть — тому быть. До сих пор меня выручала Судьба, может быть, не отвернется от меня и сейчас. Ну, а если отвернется… Пожил. И не мало пожил: ведь мои товарищи погибли еще в 41 году.

Господи, сорок лет нет Сокольского, Рогинского, Феди Яковлева, а никто так не помогает мне жить, как они. И как знать, может быть, память о погибших — главная духовная опора людей всех поколений во все времена…

О мыслях солдата на войне, в окопе

О доме, о прошлом, и главное — о женщине, о девушке. Тоска неизбывная… У нас в литературе об этом умалчивают.

Солдат мысленно оглядывает всю свою жизнь, строго судит свои поступки и дает слово исправиться. Так думает, вдруг снаряд, пуля — и нет человека.

На войне человек добреет по отношению к своим, родным и звереет по отношению к врагу.

Человек на войне — поистине игрушка. Идет, сидит, поет, думает — вдруг хлоп снаряд, и нет ничего от человека.

Картинка

Двое-трое стоят в глубоком окопе — бруствере. Курят. Пуля пробивает одному голову. Он не меняет позы. Папироса дымится во рту, потом гаснет.

Товарищ зовет его, не отвечает. Подносит к папиросе спичку. В темноте освещается лицо, на нем мертвые стеклянные глаза.

На поле боя

Раненый солдат (я), лежа в воронке от снаряда, полузасыпанный землей и снегом, вспоминает, о чем думал раненый Андрей Болконский. И ему страстно хочется высокого, чистого, синего неба. Он с усилием устремляет глаза кверху, но там — серая, грязная муть.

…Ему вспоминается дом, сенокос или что-нибудь в этом роде — картина мирной красивой жизни — например, сенокос коллективный на домашнем.

Старый финн

Финны не расстреливали русских военнопленных. Но одного расстреляли.

Расстрелял начальник лагеря. Старик, который, кстати сказать, был, быть может, самым гуманным из всех начальников лагерей и самым заботливым.

Вот с этой заботливости-то да гуманности все и началось. Старый финн решил однажды ввести в лагере богослужение.

Пленные — враги нации. Но не скоты же какие-нибудь. Люди. Как лишить пищи духовной? «Должен быть какой-то и духовный паек у пленных», — решил финн.

Поручил переводчику-карелу узнать, есть ли среди пленных в лагере священник.

Есть. Им назвался один блатник, ибо сообразил: священник — значит, благо, кормежка. Ну а насчет самой службы…

Вывернется. Что финны понимают? Что-нибудь придумает.

Начальник лагеря вызвал блатника к себе.

— Это правда, что вы священник?

— Правда.

— А показать, как вы служите, можете?

— Могу. — И тут блатник сложил на груди руки (это на иконах видал), закатил глаза и рванул: «Гоп со смыком — это я…»

Финну очень понравилось православное богослужение. Понравился оптимизм — мелодия…

— Хорошо, — сказал старик, — с завтрашнего дня начнем богослужение.

Служба получилась прекрасной. Пленные (а большинство были блатники) охотно пели, да и остальные подпевали: все-таки развлечение.

И так продолжалось семь дней.