— Давила? — сказал он в трубку. — Слушай, у тебя хороший специалист по спине есть? Невропатолог, или мануальщик, или кто там еще, мать их? Дышать уже больше не могу.

— Самый лучший специалист по твоей спине — это я. — В голосе Жукова не читалось ни малейшего удивления. — Приходи, мой сладкий. Я устрою тебе такие тепловые процедуры, что ад покажется ледяной Антарктидой. Ты будешь бегать у меня как владимирский тяжеловоз и тащить на своей якобы больной спине три центнера груза. Полезного груза.

— Для кого полезного?

— Для тебя, милый, для тебя. Тебе нужна хорошая встряска. Рок-н-ролл на всю ночь. Забыл прикол, чувак? Отлежал мозги на своем диване? Спорю на правое яйцо Ричи Блэкмора…

* * *

Николай не забыл ничего. Хотел забыть — да память у него была так устроена, что не хоронила ничего. Ни книжки не помогали, ни даже водка. Тем более не мог забыть он хорошего. А дружба с Илюхой Жуковым — что было в его жизни лучше?

Оба они учились в Верхневолжском университете. Были одногодками, но терпели тяготы и лишения студенческой жизни на разных факультетах. Коля — на истфиле, Илья — на экономическом. Они были разными — молчаливый, худой Николай, упрямый до исступления. И Илюха — тогда еще не такой круглый, но уже начинающий круглеть, живой, подвижный, штопором ввинчивающийся в любую компанию. Жить друг без друга не могли. Ругались, чуть ли не дрались и клялись, что с этим уродом — больше никогда. И встречались снова — уже на следующий день. «Ты как, чувак?» — «А ты как, Давила?» И улыбки — на половину лица. Карабкались вместе из болота обыденности по лестнице в небо. Придумывали себя. Лепили совместными усилиями двух человек сразу — из двух кусков глины.

Был у них один изъян — общий на двоих. Совершенно не вписывались они в комсомольскую жизнь университета. До статуса мелких диссидентов не дотягивали, открыто не бузили, потому что плевать им было на всю эту марленинскую трихомудйю. Не считали они, что стоит портить себе нервы из-за аморфных, сто раз переделанных заветов вечно живой мумии, никогда даже не слышавшей блюза. И все равно слыли неблагонадежными.

Николай-то ладно, еще туда-сюда. Ну прочитал политинформацию на немецком языке — кто знает, что говорил, может, какую антисоветчину? Ну завалил работу по ДНД, стенгазете, физкультуре, сбору денег в Фонд мира и всему, что только ему поручали. Неприятно, конечно. Если бы троечник какой-нибудь был — это вполне объяснимо. Но один из лучших на потоке — и такой откровенно аполитичный? Нехорошо, нехорошо.

Но это было просто «нехорошо» — без всяких оргвыводов. В конце концов, парень из простой семьи, тихий и достаточно незаметный. Почудит и перестанет. Ситуация же с Ильей Жуковым тянула на больше чем просто «нехорошо». Потому что Илья Жуков, сын Крупного Партийного Работника, так себя вести не должен был. Поначалу взвалили на него недюжинную общественную нагрузку, которую он и влачил полтора курса. А потом, очевидно находясь под губительным влиянием друга своего, тихого Коли, вдруг заявил, что с него хватит. Что, если ребяткам из комитета комсомола так нравится, пусть они и выполняют все эти идиотские поручения, от которых никакого толка.

С Ильей Жуковым решили разобраться потихоньку. Чтобы не портить карьеру будущему хорошему человеку. Вызвали его в этот самый комитет комсомола. Сидело там всего человек пять — наиболее либеральных и продвинутых в демократическом плане. И спросили они мальчиша-плохиша строго, почему это не желает он работать на общественное благо?

«А потому что никакое это не общественное благо, — отвечал мальчиш-плохиш. — Это только ваше благо, а я от этого ничего не имею, как и большинство остальных, недостаточно приближенных к вам студентов. Это просто НЕЧЕСТНО».

«Ах ты, проклятый приспешник буржуинов! — воскликнули комсомольцы. — Да как смеешь ты называть нечестным великое социалистическое дело, светлые идеи, проповедниками которых мы являемся?! Да мы тебя в порошок сотрем! Из комсомола выгоним! Из университета!»

«Стирайте! Выгоняйте! — гордо ответил плохиш, он же Давила. — Но только сперва разрешите объяснить вам, почему я считаю ваше дело нечестным. И к сведению вашему, все эти факты при определенных условиях могут стать достоянием широкой комсомольско-молодежной общественности!»

А потом Давила стал загибать пальцы.

«Вы пьете спирт из чайника. Вон из того, — сказал Давила и загнул первый палец. — Так проходит большая часть ваших комсомольских собраний. Позавчера Шурик Пупин так надрался, что облевал, простите, Красное знамя, и отстирать никак не удается, поскольку он закусывал килькой в томате. — Давила загнул второй палец. — Кроме того, мне достоверно известны факты половых сношений на том диване в углу. Могу привести поименный список совершавших половые акты, при желании — с указанием точных дат. — Давила загнул третий палец, хотя мог загнуть бы все пальцы на руках и на ногах — по количеству половых актов. — Две недели назад проведено распределение туристических путевок в Прибалтику. По невероятной случайности, полностью опровергающей теорию некоего Эйнштейна, восемнадцать путевок из двадцати пяти получили члены комитета комсомола и их политически подкованные подружки». Давила пытался согнуть очередной палец, но этого уже не потребовалось.

«Не выдавай нашу великую тайну!» — взмолились комсомольцы.

Информированность всегда была оружием Давиды. Его щитом и мечом. Тот, кто не принимал этого в расчет, рисковал остаться в дураках. В безнадежных дураках.

«Ребятки, — сказал тогда Давила, — вы что, думаете, что я против того, что вы здесь пьете, и трахаетесь, и в Прибалтику на халяву ездите, и анекдоты про Брежнева травите? Я и сам люблю все это делать. Только знаете, что НЕЧЕСТНО? То, что вы делаете вид, что вам это не нравится. И то, что вы запрещаете делать это нам, простым смертным, именем какого-то там кодекса строителей коммунизма. У меня есть деловое предложение. У вас — своя свадьба, у меня — своя. О'кей?»

Илью Жукова больше не трогали. Видные представители университетского комсомола делали вид, что Жукова не существует в природе. Они боялись его.

Таким Илюха Жуков был на младших курсах. И совсем уже другим — к окончанию университета. У него и вправду была своя свадьба. Он рос, последовательно развивая собственные принципы. В свое понятие о честности он вкладывал порядок, целесообразность для общества, желание сделать так, чтобы стало лучше всем, а не только тем, кто обладает быстрейшей реакцией в хапанье кусков. Давила сам умел хапать лучше и талантливее всех. И всегда делился с другими.

Он не был Робин Гудом. Просто ему неинтересно было создавать маленький благополучный микрокосм. Он стремился к большому благополучному макрокосму, в центре которого, конечно, стоял он — благодетель и носитель справедливости.

Делал ли когда-нибудь Давила что-то для себя лично? Краев попытался вспомнить. Нет. Для себя лично — нет. Давила был идеальным орудием общественного порядка и целесообразности. Солдатом порядка. Он анализировал любую ситуацию без труда. Он расставлял все по своим местам. Он никогда не боролся — он работал. Арсенал его средств в достижении цели был безграничным. Он помогал слабым, если видел, что они того заслуживают, но не могут пробиться сами. Он сметал сильных, стоящих на его пути, если считал, что деятельность их вредна обществу и определяется лишь эгоизмом. Он вербовал сторонников, не считаясь с их мнением. Он искажал информацию так, что она звучала правдивее, чем чистейшая правда. И в конечном итоге он добивался своего. Добивался своего для других. В этом и состояла честность для Ильи Георгиевича Жукова.