бедных?

(Вся Европа в громах медных.)

Вверх по дёрну, королевских

Лилий в папоротник дерзкий,

В пихты обратились блески.

Кукуруза – воин прерий,

От Каньона – зов империй,

Феи леса – из поверий.

Отдыхаю, и нежна

Тень от дуба, где вольна

Синей тверди глубина.

Ели ждут в лесной глуши

Орхидею, к ним спеши

Эсмеральда, сном дыши.

20 июня 1953

К переводу из «Евгения Онегина»

На блюде голова поэта —

Вот что такое перевод,

Крик попугая, визг скелета,

Живых и мёртвых хоровод.

В банальность фраз вложил я душу

Непостижимую, и трушу.

Ах, Пушкин, жертва стратегем

Переводящих стих богем.

Мне кажется, что я познал

Чарующие душу строки,

И верую, что есть истоки:

Сонет питающий фиал.

В мой перевод чистейшей прозы

Вплелись и тернии, и розы.

За поворотом затихают

Огни, разлитые в реке —

Ты на коне, ты со стихами,

Ещё дрожащими в руке.

Сквозь потрясённую обложку

Ищу татьянину серёжку.

Граблей чужих я слышу треск,

Мной отвергаем ложный блеск,

Аллитераций чудо-звенья.

За песнь таинственную восемь

Благодарю я эту осень,

Прости прозренья и терпенье,

И схоластический момент:

Слеза тревожит монумент.

1955

Дождь

Кровать – паломник темноты,

Жестикулируют кусты,

Когтями, дождь, в ночи стучи.

Гарцует ливень на коне,

По крышам в дождевом вине,

От прошлого храня ключи.

Из тучи – всадник вороной,

Вперёд, назад, и стороной

Судьбу несёт через года,

Но никогда ему меня

Не довезти до бездны дня —

Там солнце яркое всегда.

1956

Баллада о долине с высокими стволами

Пересекли две машины воскресный ручей,

Остановились на отдых в долине ничьей.

В первой Арт Лонгвуд, флорист (начинающий бес),

Дети с женою, известной как мисс Антилес.

Место в машине второй занимает отец

Лонгвуда, отчим и тесть, застудивший крестец.

К бухте бредут старики, избегая азарта.

Дико звенят сорняки под колёсами Арта.

Ярмарка выдохлась, пёстры облатки плато,

Дети и комиксы вышли на свет из авто.

Лонгвуд в безмолвье застыл, созерцая жучка,

Как тот ползёт по стволу, и взлетит на века.

Поль с костылём, прогрессирует астма Полины,

Два негодяя, в безделье своём неповинны.

«Я бы хотела, – мать молвила сыну-калеке, —

Чтобы ты в мяч научился играть, как ацтеки».

Арт наподдал по мячу, и тот вырвался ввысь,

Мяч на ветвях сиротливо дрожащих повис.

Словно в могиле, он в ветках зелёных застрял.

Дети взывали, но шар с высоты не упал.

«В юности я никогда не карабкался вверх», —

Лонгвуд подумал, и ввысь устремился при всех.

Локти исчезли его, а вослед и колени,

В джазовой зелени, чьи ненадёжны ступени.

Потен, скользил по стволу, несмотря на сквозняк.

Ветру листва отвечала: «Заезжий чудак!»

Что диадемы садов! Что гирлянды из света!

Чуден полёт наяву! Лонгвуд взмыл как ракета!

Тщетно семья призывала, как блудного сына,

Арта сойти. «Папа, слезь!» – голосила Полина.

Ангелы с неба сошли, незаметны глядящим

В кущи зелёные, близкие облачным чащам.

Скука мисс Лонгвуд уже перешла в беспокойство.

Он не вернулся. Безумство. Ковбойство. Геройство.

Нечто жена увидала под тёмной корою.

Дети скучали, тут Поль был укушен пчелою.

Три джентльмена искали, где спрятался Арт,

В шляпах бумажных, с колодою розданных карт.

Стали машины на трассе в тоске и опаске,

Вверх ковыляя в долину в ухабистой тряске.

Дерево с Артом пропавшим наполнилось шумом

Съездов, детей, рыбаков, воплем чаек угрюмым.

Пумы кипели в листве и текли анаконды,

Люди слетались под своды, взыскуя свободы:

Древохирурги, пожарные, сыщики, стражи,

«Скорой» бригада, кружащая в танце миражей,

Пьяницы, бомжи; заставшие жён за изменой;

Близких предавшие; ждущие кары мгновенной,

Тени друидов, флористы, гомункулус в банке,

Девушка бледная с чёрной косою цыганки.

Всё побережье от Мыса Кошмара до Лести

Вестью наполнено: Лонгвуд исчез в круговерти!

Дуб поднебесный (где вечностью бредили совы,

Златом сочилась луна) спилен был до основы.

Что же нашли, кроме гусениц? Новенький мяч

В старом гнезде, будто голову срезал палач.

Пень лакированный, розы, перила ажурны,

За виноградной лозою удобства и урны.

Сына и дочь на тот свет проводила она,

Стала невестой фотографу в ретуши сна.

С этой поры Антилес с четырьмя стариками

Часто бывает в долине, укрытой веками.

Там, отобедав, глядят на вершины и дол,

Руки помыв, возвращаются в адов престол.

1953—1957

Набоковские чтения-1997

Евгений Лейзеров

«…Судьба сама ещё звенит…»[41]

роман «Дар» в преломлении к автору

(избранные выдержки из неопубликованных статей, прочитанных на петербургских набоковских конференциях 1997—1998гг.)[42]

В том числе, в сем счету, в общем количестве.

Владимир Даль, Толковый словарь живого великорусского языка

22 апреля 1899 года в России, в Санкт-Петербурге (в семье писателя этот день отмечали 23-го) родился Владимир Набоков. Его жизнь, наполненная напряженным духовным самосовершенствованием, богатая редкими удачами, ослепительными взлётами и не менее сокрушительными падениями, волнует не одно поколение читателей. Иногда возникает один каверзный вопрос: кто же Набоков в первую очередь – гений, неразгаданный мыслитель, великий писатель, крупнейший энтомолог, человек всего мира? Попытаемся (насколько это возможно), читая «Дар», ответить на этот вопрос.

Напомним о том, как роман «Дар» появлялся или как вовремя не смог появиться на белый свет. Роман был напечатан… впрочем, лучше, чем сам Владимир Владимирович об этом никто не расскажет: «Бóльшая часть «Дара» была написана в 1935 – 37 гг. в Берлине: последняя глава была закончена в 1937-м году на Ривьере. Главный эмигрантский журнал «Современные записки», издававшийся в Париже группой бывших эсеров, напечатал роман частями (в книгах с 63-ей по 67-ую, в 1937—38 гг.), но с пропуском четвертой главы, которую отвергли по той же причине, по которой Васильев отказывается печатать содержащуюся в ней биографию (в третьей главе): прелестный пример того, как жизнь бывает вынуждена подражать тому самому искусству, которое она осуждает. Лишь в 1952-м году, спустя чуть ли не двадцать лет после того, как роман был начат,