Озлобленные представители шампанского клана и некоторое количество баронов старались до крайности принизить достоинства юной королевы. Разве не обвиняли они графа Фландрского в том, что он дал своему крестнику жену скромного происхождения и ввел ее во власть? Это верно, что графство Эно было «маленькой страной», как позднее высказался о нем самый знаменитый его хронист Фруассар, и что его площадь существенно уступала площади Шампани. Верно также и то, что граф Эно приносил оммаж епископу Льежскому, и, следовательно, не был прямым вассалом императора, что ставило его на более низкую ступень в феодальной иерархии, но давало ему значительное преимущество — широкую автономию. Шампанцы, уязвленные тем, что Бодуэн без всякого к ним уважения отказался от взятых на себя обязательств, и разгневанные своим отстранением от управления королевством, воспользовались этой сомнительной ситуацией в соответствии с нравами той эпохи. Они направили яростную агрессию против королевы-ребенка, которая, согласно их утверждениям, могла навеки заставить потускнеть династию Капетингов. При этом шампанцы словно забыли, что всего год назад они всячески добивались, чтобы Изабелла была обещана в жены их будущему графу.

Все заинтересованные лица, чьи судьбы были связаны с супругой короля Филиппа, не могли оставить без ответа эти злобные нападки. Однако их доводы были иного свойства. Приближенные Бодуэна, графа Эно, твердо указывали на его независимое положение и богатство[50], но не использовали как аргумент каролингское происхождение Изабеллы. А ведь среди ее предков был Карл Лотарингский — неудачливый соперник Гуго Капета и дядя последнего короля из династии Каролингов, а также Юдифь — правнучка самого Карла Великого и супруга Бодуэна I Фландрского. В конце XII века славное происхождение юной королевы будет бесспорно доказано монастырскими писателями графства Эно[51]. Однако королевское окружение, убежденное в более низком генеалогическом статусе Капетингов, не утверждало, что каролингская кровь Изабеллы должна обеспечить легитимность Капетингов, которые пойдут от короля Филиппа. Такой довод начнет использоваться лишь в правление Людовика VIII и Людовика Святого[52]. А пока сторонники Людовика VII и Филиппа II, стараясь достойно ответить на вызов, брошенный юному королю, его супруге и их потомкам, не использовали генеалогический арсенал и представляли Филиппа как нового Карла Великого и как точку отсчета новой династии. Они умышленно настаивали на разрыве генеалогических звеньев. Карл Великий не был потомком Хлодвига и тем не менее стал основателем новой династии. В свой черед, Гуго Капет, который не был потомком Карла Великого, стал королем и положил начало новому роду правителей. Филипп II собирается поступить так же. Разве не было это правильным ответом на провокационное валерийское пророчество и на нападки против супруги Филиппа? Вовсе не пытаясь заполнять разрывы в генеалогии, сторонники короля, наоборот, акцентировали на них внимание. Предоставив фламандцам и шампанцам спорить насчет более или менее престижного происхождения их графов[53], они предпочитали смотреть в будущее и подчеркивали, что это «гордость — быть Капетингом», согласно формулировке Бернара Гене[54].

Итак, брак Филиппа II стал отправным событием для возвеличивания королевской власти Капетингов, которое будет продолжаться в ходе всего его правления. В пророчестве, которое придумают для него незадолго до его выступления в крестовый поход в 1190 году, он назван «львёнком, который должен возвысить свою династию, победить все королевства на свете, воздвигнуть новые укрепления Иерусалима и восстановить мир». «Львёнок» — подходило ли это имя тому, кого поочередно называли Филиппом Богоданным, Филиппом де Гонессом и даже Филиппом Непричёсанным, — такой лохматой была его шевелюра? В истории не прижилось ни одно из этих наименований, и лишь тому, которое дал Ригор в предисловии к «Деяниям», завершенным в 1206 году, суждено было остаться в веках. Он именует своего короля Августом и дает короткое этимологическое пояснение. Его выбор не был обусловлен только лишь влиянием античной традиции. «Август» происходит в действительности от глагола «augere», что значит «увеличивать», «присоединять». Кроме того, разве Филипп не родился в августе, в пору наполнения зернохранилищ и виноградных давилен? Разве не хотел король вернуть своему государству былую обширность и могущество[55]? Не заявлял он разве об этом намерении, когда ожидал в Амьене свою невесту Изабеллу, которая должна была привнести свою красоту и утонченность в грубый род Капетингов[56]?

Но шампанцы не любили эту юную королеву, благодаря которой граф Фландрский упрочил свое влияние на Филиппа II.

Без английских сообщений мы не знали бы ничего или почти ничего о яростном противостоянии, которое возникло между королевой Аделью и ее сыном. Королевские источники — французские, эннюерские и фламандские — благоразумно хранят об этом молчание, но англичанам эта ссора была слишком выгодна, чтобы они ее замалчивали[57]. Разве она не предоставляла им возможность для вмешательства в дела королевства?

Слабое проявление английского влияния в начале правления Филиппа легко объяснимо. Генрих II опасался нового мятежа со стороны своей супруги и сыновей. Кроме того, если бы он занял позицию, враждебную Изабелле и ее отцу, графу Эно, это могло вызвать неудовольствие у Фридриха Барбароссы и помешать новому примирению между императором и зятем Генриха II, Генрихом Львом, герцогом Баварским, супругом его старшей дочери Матильды, который отстаивал свою независимость[58]. Более того, английский король не мог портить своих отношений с графом Фландрским, ибо считал его союзником и должен был ему покровительствовать, поскольку Филипп Эльзасский был вассалом английского короля за «денежный фьеф» (то есть за денежные выплаты), пожалованный одному из его предков в начале XII столетия. Наконец, брачные проекты, в частности брак его сына Ричарда и Аделаиды, дочери Людовика VII и Констанции Кастильской, побуждали его к некоторой осмотрительности. По правде говоря, Плантагенеты могли, не слишком тревожась, занять выжидательную позицию, поскольку Гуго дю Пюизе, канцлер королевства Французского и сын епископа Даремского, до сих пор поддерживал с ними переписку и не преминул бы уведомить их о моменте, благоприятном для вмешательства. Исходя из этого, Генрих II позволил королю Франции беспрепятственно ссориться со своей матушкой.