За каждым словом императорским следят, за каждым чихом; красавиц своих родовитых в высочайшую спальню наперебой заталкивают; улыбнешься кому сверх положенного — сразу вой: Владыка, мол, фаворита назначил, права наши эррские попрал, гнева Вечного не боясь… Чтобы со старым другом встретиться, вон какой маскарад разводить надо: выбор, переодевание… Аудиенции — строго по расписанию, указы — из-под пера советников, эррами купленных-перекупленных — и слова в тех указах изменить не позволяют!..

И это — жизнь Владыки Империи? Тьфу!

Богоравный оторвал наконец многострадальный герб дан-Баэлей от письма и так свирепо на него глянул, что дан-Каданга расхохотался:

— Тебе на шаамаш-шур сейчас — всех бы загрыз! Начиная с магистра.

Владыка помрачнел.

— На исходе второй луны обещали собраться. Все. Кроме магистра.

— Надо же! — прицокнул языком Ллиэль. — Всего-то девять лет ты их зовешь — и вот опять пообещали… Все как всегда. Не приехали еще, не собрались даже в путь, но хоть посулили — и то хлеб! Или ты уже все нужные им законы подписал? Они ж у тебя такие послушные, только по закону хотят Рыжика скушать, чтоб все знали: не бунтуют они, а свое, кровное отвоевывают, вот и указ, покойным Императором дарованный…

— Не зли меня, Дылда! — заскрипел зубами Рыжий. — Чего ты хочешь? Гвардию двинуть? Куда? На Баэль, на Орден? Тут-то все и слетятся, и сожрут меня, ко всем Светлым, с потрохами…

— Ну-ну, высочайший, зачем же так? — спокойно ответил тот. — Владыка не должен быть бичом и карой своим подданным. Владыка должен быть им отцом родным и от напастей защитником.

— Каким отцом?! От каких напастей?!

— Родным. А насчет напастей — особый разговор…

Император сразу понизил голос:

— Ты что-то придумал? Дан-Каданга кивнул.

— Ну?

— Опять нукаешь? — прищурился эрр.

— Дылда!

— Ладно, слушай. Что тебе нужно? Во-первых, напомнить, что ты имеешь верховное право — верховное! — и на бесхозные поместья, вплоть до провинций, и, между прочим, на осиротевших девиц.

— Баэль? — шепотом спросил владыка.

— Да. Цепь надо рвать по самому слабому звену. Земли не бедные, в казне не помешают.

— А с козявкой что я буду делать? — уже совсем по-хозяйски осведомился Рыжий.

— А козявку ты, добрейший, будешь отечески опекать и замуж выдавать.

— За кого?

— За достойного, разумеется.

— Кто же достоин, кроме тебя?

— И то правда — шестнадцатый год вдовею. — Блестящие выпуклые очи Дылды подернулись поволокой. — Да и остепениться пора, не к лицу императорскому тестю за каждой юбкой бегать…

— Да уж, папенька, попрошу вас быть умереннее…

Они дурачились, словно не было никакой угрозы и все, о чем говорили до этого, было шуткой или рассчитанным спектаклем; впрочем, Дылда и впрямь подумывал о женитьбе, а Рыжему давно приглянулась его дочь, пятнадцатилетняя тростинка удивительно скромного нрава; говорено было об этом несчетное число раз — и всегда друзья веселились с самым серьезным видом, как когда-то, в детстве, деловито обсуждая разнообразные фантастические темы…

Император согнал с лица улыбку. Беззаботный дух давних дней растаял.

— Не видать мне, батюшка, жены как своих ушей до шаамаш-шура, — уныло напомнил он. — Сам знаешь: закон запрещает. Не мой закон! древний… И шаамаш-шура, похоже, не видать…

Дан-Каданга прищурился.

— Будет тебе шаамаш-шур. Это во-вторых. — Между улыбчивых, словно припухших от бесчисленных страстных поцелуев губ неожиданно хищно блеснули ослепительно-белые зубы. — Сами приползут.

Владыка знал этот тон — тон Дылды-полководца, втравливающего младшего друга в очередное сомнительное приключение. Впрочем, ни одно приключение не закончилось плохо для наследника. И таким же голосом юный эрр Каданги после своей первой битвы отдал приказ зарубить восемь сотен пленных варваров, а потом, повернувшись к недоумевающему отцу, спокойно пояснил: «Ведь это же мои пленные, папа. Ты подарил их мне, так? А мне они не нравятся».

Император молча ждал.

А мерзавец Ллиэль потянулся за персиком, неторопливо сжевал его и тщательно вытер руки о клочья своего маскарадного наряда.

— Твои верноподданные, — сказал он как выругался, — забыли о вассальном долге. Их нужно встряхнуть. За шкирку. Как твой дед в год нашествия синелицых.

Дан-Каданга рывком подался вперед.

— Нужна опасность. Серьезная опасность. Для всех. Чтобы Шестеро почуяли вонь паленых задниц. Чтобы сами молили тебя о шаамаш-шуре!

— Уже согласен. И где я возьму им опасность? — Император развел руками. — У меня в опочивальне синелицые не кочуют.

— В твоих покоях кочуют другие твари, — заметил Дылда. — Но не о них речь. Тебе известно, Рыжий, что за этот год только у меня в Каданге холопы бунтовали семь раз?

— Бедненький, — посочувствовал Император.

— А ты не смейся. Тебе небось и невдомек, что в Империи третий год неурожаи.

— Вдомек, вдомек, — буркнул Рыжий. — Все уши мне прожужжали этими неурожаями: налоги-де платить не с чего…

— Бедненький, — очень похоже передразнил повелителя эрр Каданги. — Налоги ему не платят. А то, что вилланы с голоду пухнут? Что в Златогорье лебеду жрут? Что в Тон-Далае уже и до людоедства дошло?

— И кого съели? — вяло полюбопытствовал богоравный.

— Не эрров твоих драгоценных, к сожалению.

— А это мысль! — оживился владыка.

Ллиэль грохнул кулаком по спинке козетки, та развалилась.

— Ты, Рыжий, дураком был, дураком помрешь, и скоро.

— Так по делу говори! — заорал в ответ Любимец Вечности. — Что ты мне тут про несчастное быдло заливаешь? Мне что — сбегать пару пирожных им отнести?

— Не надо. Они нам нужны голодные и злые. Какое-то время Император кусал губу.

— Бунт? — разочарованно протянул он. — Ты о бунте, что ли, Дылда? А говорил: придумал, приползут… Сколько их было, тех бунтов, и сколько еще будет…

— Это ты сказал — бунт, — жестко отозвался друг детства. — А я говорю: война. Большая война, Рыжий. Чтоб полыхнуло в Баэле и — на всю Империю.

— Затопчут, — поморщился владыка. Дан-Каданга мотнул головой:

— Серых с дрекольем — да, сплющат и забудут. А если степные объединятся, а быдло за ними пойдет?

— Объединятся? Они ж режутся друг с дружкой и вождей не признают!

— Кое-кого признают…

Император поглядел на друга внимательнее.