Мистер Табб, шмыгнув носом, кивнул. Мистер Пэрриш достал серебряный карандаш и лист бумаги.

— Итак, сколько было в сумке?

— Триста пятьдесят фунтов, — пролепетал мистер Табб.

— Хм… Маловато по сравнению с прошлой неделей. Ты уверен? Сколько было с каждого дома? Я понимаю, в книжке все было записано, но память-то у тебя есть? Знаешь, зачем тебе дана память? Чтобы не забывать то, что не успел записать. Вот для чего она тебе. Сколько ты взял на Гревилл-стрит, дванадцать?

— Шестьдесят четыре фунта, мистер Пэрриш.

— Хорошо. Я смотрю, ты уловил мою мысль. Дорсет-плейс, пятьдесят два?

Мистер Табб назвал очередную сумму, а потом сказал:

— Э-э… мистер Пэрриш.

— Да?

— А зачем мы это делаем?

— Чтобы ты мог пойти завтра на Гревилл-стрит, двенадцать, и взять там шестьдесят четыре фунта. А потом в Дорсет-плейс, на Тэкли-стрит и так далее. Иначе мистер Ли разозлится, и у нас будут неприятности, понимаешь? Тебе необязательно идти завтра. Можешь начать прямо сегодня. Итак, сколько ты взял на Энделл-стрит?

Сохо в то время был одним из самых густонаселенных районов Лондона; на улицах стоял шум, гам, смрад, причем пахло там отнюдь не благовоспитанностью. Это было оживленное, многонациональное и притягательное место.

Билл, с кожаной сумкой на плече и записной книжкой в кармане, ничем не выделялся из толпы. Размашистыми шагами он шел по узеньким людным улочкам, воздух которых был пропитан запахами супа, чеснока, сыра, печеного мяса и жареной рыбы. Если вы любили поесть — места лучше Сохо было не сыскать во всем Лондоне. За три шиллинга вы могли пообедать так, что потом с трудом передвигали ноги. Билл явно был голоден. Он остановился, поглазел на витрину еврейской булочной и потряс в кармане мелочью. Денег хватало. У него оставалось несколько пенни, он зашел внутрь и купил булку.

Он прикончил ее к тому моменту, когда дошел до Дин-стрит. На Новом Королевском театре висела афиша мюзик-холла, но Билл прошел мимо. Также не обратил он внимания и на здание Общества человеколюбия и согласия, где, сообщалось в объявлении, миссис Литиция Миллс читала лекции о пользе умеренности во всем, сопровождая их показом диапозитивов.

Следующим после этого центра благонравственности и просветленности стоял обшарпанный дом, где сдавались меблированные комнаты. Его двери были открыты, и оттуда на улицу вырывались свет и шум. Билл зашел внутрь, пробрался сквозь толпу, которой не хватило места на собрании социалистов, и теперь люди вынуждены были толкаться в коридоре, и по лестнице поднялся на третий этаж. Дом этот скорее напоминал клуб: одна комната была завалена книгами и газетами, несколько человек сидели там и читали; в другой комнатушке разыгрывались три партии в шахматы, и сгрудившиеся вокруг столов люди шепотом обсуждали перипетии поединков; в следующем помещении бородатый человек объяснял группе студентов преимущества анархизма, хотя, казалось, его мало кто слушал.

Билл постучался в дверь, из-под которой выбивалась тоненькая полоска света, и из комнаты донесся голос:

— Да? Immer herein![4]

Билл вошел. В комнате было накурено и душно, лампа стояла на стопке книг, бумаг и журналов, которыми был завален не только стол, но и пол вокруг истертого ковра. За столом сидел человек, к которому и пришел Билл, а напротив него — некто Малыш Мендел. Билл замер на месте с широко открытыми глазами и машинально сдернул с головы кепку, потому как Малыш Мендел был не кем иным, как известным главарем еврейских банд в Сохо. Власть в районе делили между собой евреи, ирландцы и итальянцы, и Мендел слыл настоящим королем. Ему шел четвертый десяток, он был высок, с озорными глазами и заметной лысиной, одет с иголочки. Поговаривали, будто он голыми руками убил двух человек и организовал ограбление банка на Веллингтон-стрит; об этом знали даже в полиции. Но он был слишком умен, чтобы попасться им в лапы. Как-то Мендел заявил, что в грядущем веке отойдет от дел, уедет в Брайтон и там, богатый и всеми уважаемый, попытается добиться места в парламенте. А поскольку он был Малышом Менделом и говорил это абсолютно серьезно, никто и не подумал усомниться в его намерениях.

И конечно, авторитет мистера Голдберга в глазах Билла не мог не возрасти, когда он увидел, что в гости к нему пожаловал такой великий человек.

Мистер Голдберг помахал в воздухе своей сигарой.

— Мой друг, Билл Гудвин, — представил он его. — Мы почти закончили, Билл.

— Здравствуй, — сказал Малыш Мендел, и Билл робко шагнул вперед, чтобы пожать ему руку. — Ты откуда будешь, Билл?

— Из Ламбета, мистер Мендел, — сиплым голосом ответил он.

— Дэн сказал, что ты неплохой малый. Может, как-нибудь встретимся, потолкуем? Что ж, старина, мне пора, — сказал он Голдбергу, вставая со стула. — Весьма интересные вещи ты мне рассказал. Думаю, в этом что-то есть. Всего доброго, Билл.

Парень с благоговением посмотрел ему вслед.

Голдберг рассмеялся, и Билл повернул голову. Человек за столом был моложе Малыша Мендела — вот и все, что Билл знал о нем. Голдберг был для него загадкой, в нем он чувствовал что-то дьявольское. Парень не удивился бы, увидев у него рога, копыта и длинный хвост; даже от его сигары несло серой. В один прекрасный день Голдберг появился в полицейском участке, где Билл находился за разбитое окно и украденные серебряные вещицы. Парень видел этого человека первый раз в жизни, но слова его звучали так убедительно, что вскоре он и сам стал припоминать, как в день ограбления помогал Голдбергу организовать пикник для еврейских сирот на пустоши Хэмпстед.

— Я принес ее, мистер Голдберг, — сказал он, положив кожаную сумку на стол. — И это тоже. — Рядом он бросил потрепанную записную книжку.

— Отлично, — ответил Голдберг. — Садись. Ты их считал?

— Конечно, нет. — Казалось, Билла оскорбила сама мысль об этом. — Я их не трогал. Только отдал Лайаму его долю.

Голдберг расчистил место на столе, сдвинув рукой все, что на нем находилось, в сторону, и высыпал содержимое сумки. Там оказались золотые соверены, серебро и пачки банкнот. Он быстро пересчитал их.

— Триста тридцать. Двадцать — тебе, десять — на расходы мне, итого остается триста. А теперь слушай. Знаешь еврейский приют на Леман-стрит?

— Тот, что у доков?

— Именно. Отнесешь деньги туда и передашь управляющему. Скажешь, это от жертвователя, пожелавшего остаться неизвестным. Если он начнет задавать вопросы, просто спроси, будет он их брать или нет.

— Хорошо, мистер Голдберг. А зачем книжка? Я пытался разобрать, что там написано, но ничего не понял. Видимо, почерк скверный.

— Видимо, Билл. Теперь слушай: за дверью тебя ждет меламед[5], мистер Кипнис. Возьми свой учебник, вон там, на стуле возле окна.