Когда до дома оставалось совсем близко, она поклялась больше никогда не кататься на коньках. Это было ее покаяние – отказать себе в единственном, без чего она не может жить.

10

В кармане юбки лежал ключ от его квартиры. Она подошла к тяжелой двери с резным гербом – два льва в обнимку. Затаив дыхание, вставила ключ, почти ожидая, что Александр здесь – дожидается, наверно, с маленьким подарком или с замыслом изысканной кары. В прихожей темно, но комната, которую он ей выделил, вся залита светом. Ее узкая кровать так и осталась незаправленной после их спешного отъезда. Евгении было тошно на нее смотреть. В шкафу – несколько платьев и подаренная им бледно-розовая кофта, все еще завернутая в папиросную бумагу.

Она села за письменный стол перед небольшой стопкой книг, которые он выбрал и велел ей прочесть, – настаивал на продолжении образования, которым она сознательно пренебрегала. Книга о золотом сечении, когда-то вдохновившая ее программу, основанную на математическом уравнении. И громадная раковина наутилуса – ее принес Александр, подчеркнув, как изящная кривая хребта вторит спиральному развороту на льду. Фотография пруда среди молоденьких сосен, шишка: ее липкая смола до сих пор пахла лесом. Зерно раскаяния мало-помалу проросло и разлило свой сок по ее жилам – тоже кровь, только особого сорта. Она потянулась к еще не читанным книгам, отложенным отдельно – для практики в английском. “Алая буква”, “Профессор” и книга, которую читал сам Александр, – “Миф о Сизифе”, на полях, его изящным почерком – обрывочные заметки по-русски. Словно под чьим-то ласковым руководством, раскрыла книгу на первой странице и принялась читать, мысленно переводя с русского его краткие пометки. В тексте исследовался под философским углом вопрос самоубийства – “Стоит ли жизнь того, чтобы жить?” Он написал, что, возможно, есть вопрос посерьезнее: “Стою ли я того, чтобы жить?” Эти шесть слов потрясли ее до мозга костей. Она резко встала, вынула фото из рамки, надела кофту и ушла, стараясь не прикасаться к вещам, которые принадлежали ему.

11

Письмо

Дорогая Евгения!

Сколько раз ты спрашивала меня о нашей семье, но я тебе ничего не рассказывала. Твой отец велел мне ничего не говорить. Зачем взваливать на ребенка бремя политики и родословной? Он всерьез страшился за твою безопасность. Он был профессор и знал много языков, совсем как ты. Его мать была еврейкой, она умерла еще до твоего рождения. Теперь я его понимаю. Твой отец больше интересовался политикой, чем религией. За речи без утайки Совдепия внесла его в черный список.

Мы были из католической семьи, и твоя мама все время молилась. Ее главной заботой был ее сад, а ты была для нее самым драгоценным цветком. У меня кровная родня не вызывает никаких чувств. У меня такое ощущение, что я стала совершенно новая, и Франк – новый, и наш ребенок будет новым. Ты тоже новая. Вот подарок, который сделали тебе родители, когда отпустили тебя в большой мир.

Мартин пробовал отыскать нашу семью. Я надеялась вернуть тебя сестре и получить свободу. Но он никого не отыскал, там все не так, как раньше. У меня было ощущение, что мы болтаемся между небом и землей, и это меня пугало. Но теперь я понимаю, что заодно это было чудо. Мы с тобой без прошлого, а значит, у нас есть только настоящее и будущее. Нам всем хотелось бы верить, что мы пришли ниоткуда, что мы сами себе родина и каждый наш жест – наш и больше ничей. Но потом мы обнаруживаем, что принадлежим истории и судьбе долгой череды живых существ, которые, возможно, тоже предпочли бы вырваться на свободу.

Нет никаких знаков, которые подсказали бы нам, кто мы такие. Ни звезда, ни крест, ни номер на запястье не подскажут. Мы – это мы. Твой талант идет только от тебя самой. Но Франк рассказал мне, что однажды видел тебя на коньках на маленьком пруду, затерянном в лесу. Он охотился там на оленя. Постоял, понаблюдал за тобой, но ты его не заметила. Он сказал мне, что ты чемпионка. Именно так и сказал.

Франк нашел нам хороший дом около Шварцвальда. Иногда мне снится плач волков. Но все это осталось в прошлом. Я хочу только одного – быть собой. Я работаю – торгую духами в приличном магазине. У меня есть несколько красивых платьев, и я снова смогу их носить, когда родится маленький. Мы живем в безопасности, и мы – новая эпоха.

Твоя Ирина

12

Наконец она все-таки вернулась в коттедж. Стекло в одном из окон разбито, и прихожую завалило засохшими листьями. Обнаружилась небольшая стопка писем. Из школы, от Марии, от Ирины. Что бы случилось, если бы она продолжила учебу, если бы вышла на каток большого мира, если бы каждый ход на шахматной доске, каждое уравнение и даже темная текучесть любви слились воедино?

Зима еле-еле шла своим чередом, в сторону весны. Евгения редко выходила из коттеджа. Сидела за столом перед раскрытым дневником и писала, окутанная сумраком душевной боли, медленно, словно бы коньками на льду, выводя округлые буквы. К краткому рассказу о жизни ничего не добавляла – только варианты одного и того же стихотворения, своих “Сибирских цветов”, тщетно пытаясь вызвать из пустоты глаза отца, лицо матери.

Во сне ей слышался лирический тенор Александра. Во сне ей слышался плач матери. Распираемая потребностью исповедаться, рассказать обо всех безрассудствах, приведших к тому, что она отняла у другого человека жизнь, она села на трамвай и поехала в город, в церковь при своей бывшей школе.

– Я жажду помолиться, святой отец, но не могу взглянуть в лицо Господу. Не могу рассказать Ему, что натворила.

– Дитя мое, в этом и состоит таинство исповеди – снять груз с души и поручить Ему нести этот груз.

– Исповедальня слишком узка – моих грехов не вместит. Это всего лишь лодочка на самой середине страшного моря.

Евгения присела на скамейку в парке напротив церкви. Наклонилась, завязала шнурок. Незадолго до этого она завернула в плотную бумагу деньги из саквояжа Александра. Сумма была солидная. Евгения дошла до почты в нескольких кварталах от парка. На почте ей дали небольшую прочную коробку, она переписала адрес с конверта от письма Ирины и отправила посылку.

Утром того дня, когда ей исполнилось семнадцать, Евгения вынула из маленькой деревянной шкатулки, на крышке которой была нарисована стрекоза, сложенное письмо. То самое, которое ее отец ранней зимой 1941 года приколол к одеялу булавкой. Тогда Евгении был только год с небольшим, но отец уже разглядел в ней сияние, которое разлилось широко за пределы фермы, затмевая цветы во дворе и даже красоту его жены. Евгения раскрыла свое сердце, чтобы почуять то, что почуял он, – гигантскую тень продвигающихся вперед войск Сталина. А тем временем цветы давали бутоны и распускались, возвещая о наступлении мерзкой и страшной весны. Она могла и не читать – знала письмо наизусть, слово в слово. Но взгляд наткнулся на его последние слова. Письмо выскользнуло из рук. Она за ним не наклонилась.

“Качества, которые помогут тебе пробиться в жизни, ты получила от меня. Качества, за которые тебя примут на небесах с распростертыми объятиями, – от твоей мамы”.