Туман начал рассеиваться. Несмотря на репутацию, венские девушки особенно не привлекали меня. У меня никогда не было связей в Вене. Там существовали мизерные различия между крайностями буржуазного пуританства и проституцией. Свободное и легкое вступление в сексуальные взаимоотношения, которые были хорошо знакомы мне по Берлину и Франкфурту, здесь отсутствовали.

Я получил ассистентскую ставку в психиатрической больнице, где Вагнер Курегг, знаменитый своим малярийным лечением церебрального сифилиса, и Пауль Шильдер были моими боссами.

Шильдер был яркой личностью и имел достаточно хорошее понимание структуры и функций в организме. Я не чувствовал себя комфортно на его лекциях. Его высокий голос и беспокойные движения наводили на меня страх. Все же было нечто привлекательное и честное в нем.

Другой психоаналитик, который произвел впечатление на меня, был Пауль Федерн, особенно его предложение во время лекции. Представьте себе величественную патриархальную фигуру, говорящую: "Вы просто не можете достаточно совокупляться". Там была атмосфера, в которой поощрялось обычно только умственное совокупление.

Когда я встретил его позднее в Нью-Йорке, мы много дискутировали о природе Эго. Он видел Эго, как реальность, я занимал позицию, что "Я" — только символ идентификации. Я не желаю обсуждать прямо сейчас эту сложную проблему.

Моими контролерами были Елена Дейч и Хирчман, теплый, беспечный человек. Когда я спросил его однажды, что он думает о различных развивающихся парафрейдистских школах, его ответ был таков: "Все они делают деньги".

Елена Дейч, с другой стороны, казалась мне красивой и холодной. Однажды я сделал ей подарок, и вместо "благодарю Вас" получил в ответ интерпретацию моего поступка.

Мастер был где-то там, на заднем плане. Пытаться встретиться с ним было очень самонадеянно. Я еще не заслужил подобную привилегию.

В 1936 году я думал, что заслужил. Разве не был я главной движущей силой создания одного из его институтов и разве не я пересек 4000 миль, чтобы участвовать в его конгрессе (я испытал непреодолимое желание написать о ЕГО конгрессе).

Я договорился о встрече, меня встретила пожилая женщина (я полагаю, сестра), и ждал. Потом дверь открылась на 2,5 фута, и вот он перед моими глазами. Казалось странным, что он не покидает дверной проем, но в то время я ничего не знал о его фобиях.

"Я приехал из Южной Африки сделать доклад и увидеть Вас". "Ну, и когда Вы уезжаете?", — спросил он. Я не помню остального четырехминутного разговора. Я был шокирован и разочарован. Один из его сыновей был направлен пригласить меня на обед. Мы ели мое любимое блюдо — запеченного гуся. Я ожидал быстрой "болевой" реакции, но был просто ошеломлен. Потом медленно, медленно пришла избитая фраза: "Я покажу тебе — ты не можешь сделать это для меня. Это я получил за лояльность в спорах с Гольдштейном".

Даже в последние несколько лет, при более сбалансированном рассудке, эта встреча остается одной их четырех главных моих неоконченных ситуаций, когда я не смог хорошо выдержать тон, хотя имел преимущество. Я не сделал ни одного прыжка с парашютом. Я никогда не занимался ловлей жемчуга (хотя открыл школу в Монтери и мог научиться этому).

И последнее, но не самое безболезненное, иметь разговор с Фрейдом один на один и не указать ему ошибки, которые он совершил.

Эта огромная потребность появилась недавно, как ни странно, во время шутовской сессии с практикантами. Эта сессия была, как и сотни других, записана на видеомагнитофон, и снята на кинопленку.

Мой разрыв с фрейдизмом произошел несколькими годами позже, но призрак его никогда полностью не исчезал.

Прочий в мире, Фрейд, твой упрямый свято-дьявольский гений. Это история моих четырех разочарований в 1936 году со дня Рождества Христова.

Путешествие 1936 года по Европе было, без сомнения, сплошным разочарованием, и хотя не все повернулись против меня, но только немногие были со мной. Я не чувствовал одобрения, например, от Эрнста Джонса, моего покровителя в Южной Африке. Он даже отнесся с энтузиазмом к некоторым замечаниям, которые я сделал в дискуссии о тревоге.

После конгресса мы провели несколько дней в горах Венгрии. Он заметил во время игры в шахматы: "Как человек может быть таким настойчивым?". Я крепко прижал этот комплимент к моей слегка осевшей груди.

Я не помню, как вернулся в Йоханнесбург. Возможно, морем, так как полеты в этот уголок мира еще не были отлажены. Мое самоуважение получило сильный удар, и я чувствовал себя свободным в это время. Между моими полюсами никчемности и самонадеянности, казалось, растет нечто подобное центру уверенности. Нет, это неправда. Эта уверенность уже была там, но она была неузнанной. В основном, я считал само собой разумеющимся, что я знаю то, что я хочу. Я был потрясен, когда был захвачен врасплох неким божественным устройством, вызывающим во мне трепет, которое делало меня смиренным и маленьким. Это мог быть император или Фрейд, великая актриса или вдохновенная мысль, героический поступок, дерзкое преступление, язык, которого я не понимаю, — они заставляли меня молиться в восторге.

Во время моего обратного путешествия пассажиры — все незнакомые и оставшиеся незнакомыми в течение трех недель — сделали меня спортивным казначеем. В последний день путешествия они чествовали меня песней. Я ничем не заслужил это. Я был тронут до глубины души, вбежал в каюту и горько разрыдался.

Одинокий цыган оплакивал утрату своей принадлежности?

Приятно видеть, как помогает это писание мне. Я пытался сделать психоанализ своим духовным домом, своей религией. Мое нежелание идти в дальнейшем с Гольд-штейном являлось не лояльностью по отношению к Фрейду, но страхом еще раз остаться без духовной поддержки.

Сейчас мы являемся свидетелями разрушения организованной религии в Штатах. Церковь, как общественный центр, священник, как духовный лидер и "пастырь душ", теряет свое значение. Отчаянные попытки спасти бога на полном ходу. Многие вероисповедания сглаживают различия, которые ранее подогревали жгучую ненависть, призывают к пониманию других религиозных направлений. "Священники мира, объединяйтесь!". Объединяйтесь, чтобы отрицать решение Ницше, что "Бог умер!". Многие священники стали чаще обращаться к психоанализу, чем к молитвам.

Еще ребенком я видел подобное разрушение иудаизма. Родители моей матери придерживались ортодоксальных взглядов. Это была семья со странными, очень теплыми обычаями. Мои родители, особенно мой отец, были "ассимилированными" евреями. Именно, он пытался найти компромисс между стыдом за свое происхождение и необходимостью придерживаться некоторых обычаев — хождение в храм по великим праздникам, когда Бог был где-то рядом. Я не мог так лицемерить и довольно рано объявил себя атеистом. Ни наука, ни природа, ни философия, ни марксизм не смогли заполнить пустоту духовного