10 Nоября {Толстой перешел на новый стиль западный и заодно пишет N латинское, это связано между прочим с тем, что для него не было проблем языков и национальных различий, просто дыхание менялось от перемены воздуха}. Лет 10 не было у меня такого богатства образов и мыслей, как эти 3 дня. Не пишу от изобилия.

Эта запись похожа на будущую 30.12.1862, отчасти цитированную: «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой».

12 Nоября (1860). Умер в мученьях мальчик 13 л[ет] от чахотки {полтора месяца назад умер брат Николай, дневниковая запись о невозможности консерватизма кончалась фразой «Целый день боялся за свою грудь», он же рядом с умирающим от туберкулеза, и сам легко может, «уж недалеко до отправления туда», запись 13/25.10.1860, так что о мальчике умершем это почти о себе; как понять разумность, закономерность, если смерть так вдруг уносит; как оправдать судьбу}. За что? Единственное объяснение дает вера в возмездие будущей жизни. Ежели ее нет, то нет и справедливости, и не нужно справедливости, и потребность справедливости есть суеверие. —

Если не надо справедливости и возмещения в будущей жизни, то чем жить, на что надеяться.

13 Nоября (1960). – Справедливость составляет существенную потребность [зачеркнуто: души] человека к человеку. То же отношение человек ищет в своем отношении к миру. Без будущей жизни его нет. Целесообразность! Единственный неизменный закон природы, скажут естественники. Ее нет в явлениях души человека – любви, поэзии, в лучших явлениях. Ее нет. Всё это было и умерло, часто не выразившись. – Природа далеко переступила свою цель, давши человеку потребность поэзии и любви, ежели один закон ее целесообразность.

Следовательно – Толстой смеет довести мысль до конца – естественники неправы. Целесообразность, т. е. равновесие между действием и результатом, справедливость в этом смысле, не закон природы. Она растрачивается без причины, без выгоды, даже без проявления. Не сказано слово жертва, но мысль об этом. Поэзия и любовь растрачиваются без мысли о компенсации, без справедливого воздаяния и без целесообразности. Возможно, слово жертва не появляется у Толстого потому, что это его природа. Когда он, чувствуя глупость своего брака, принимает жену и семью как свою судьбу или когда он потом в старости тайком от жены подписывает в лесу с юристами документы об отказе от своего права на литературную собственность, речи о жертве ни у него, ни вокруг не идет; глупость, чудачество, не больше. Как в сценке из Гиляровского о том, как москвичи смеялись над старым графом, бросающимся помочь возчику поправить отвалившееся колесо. Поэзия это и есть та «более общая идея», которая сильнее, чем целесообразность и справедливость. – Есть ли здесь у Толстого противостояние науке и позитивизму? «Естественники неправы» не спор, а констатация. Толстой уверенно говорит из своей строгой научности и своего крутого позитивизма: поэзию и любовь он в основе жизни видит с такой же и с еще большей отчетливостью, как естественник – дергание отрезанной ножки лягушки от электрического разряда. Если у естественника нет глаз видеть, Толстой в этом не виноват и за это не отвечает. Он при важном деле, и как ученый не должен думать о привычках большинства. Как действительный член Общества любителей российской словесности (основано в 1811 г. при Московском университете) он говорил на заседании 4.2.1859, что русская литература, т. е. значит русская философия и русская наука, «не есть перенесенная с чужой почвы детская забава, а есть серьезное сознание серьезного народа». Читать надо с поправкой на понятие сознания, которое понимается уже и здесь не в обычном смысле этого слова, как в дневнике 20.5.1862 «Как будто опять возрождаюсь к жизни и к сознанию ее», сознание как сама жизнь (и возрождение как жизнь). Это слово как термин будет принижено у Толстого, когда он заметит что слово «сознание» не звучит, не проходит, не доходит. Сознание в смысле смотрительства, наблюдающего водительства природы не нужно, вернее вредно.

Искусство не может ничего дать, когда сознательно. (22.7/3.8.1860)

«Молчи, скрывайся и таи» сначала от себя самого. Пусть не будет никакого короткого замыкания, хорошая изоляция между тем, что в тебе бродит, и твоей речью. Ты говори, говори, но не «выражай»: говори там, в «плоскости выражения», поскольку ты говорящее существо. Это будет интересно, присмотреться к тому, как сам говоришь, это заденет, но пусть не мешает думать. Храни отдельность себя от себя самого.

Тело, время, талант он хотел бы по закону жизни, поэзии и любви, не принимая мер, не вмешиваясь, отдать обратно, откуда взял, в жертве.

Похоже, что он готов отдать всё кроме одного! Записывает ровно за две недели до свадьбы:

Неискренен дневник. Arrière-pensée[12], что она у меня, подле меня будет сидеть и читать и…… и это для нее. (7.9.1962)

Сознательной мысли о том, что это может быть плохо, исходно пока вовсе еще нет. С неискренностью дневника первое намерение справиться, преодолеть: тем, что то, что было тайной одного, сделать теперь и впредь тайной двух, будем писать дневник вместе. Из-за того что искомая, предельная степень искренности под взглядом жены и при ее участии не выдерживается, дневник в конце концов остается всё-таки тайной одного. Причем настолько тайной, что открытость дневника, заглядывание в него жены и детей тайны не снимает, ее только подчеркивает.

У нас упрочивается наша догадка, что именно незаинтересованное, непредпринимательское, беспристрастное холодное смотрение, оно именно и дало всему, природе и таланту, размахнуться, сделаться большим. Это подчеркивается тем, что наблюдатель, пишущий дневник, не заинтересовывается тем, что выросло под его руками, не отдает себя на хозяйствование при этом месторождении. «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой. Не завидую ли я? Как не сделаться старым (30.12.1862)». Две подчеркнутых фразы не сразу могут быть поняты. «Вырос ужасно большой» относится прежде всего к уму, литературе, почему сразу мысль о зависти? Первое пришедшее на ум решение, не завидую ли я сам себе, только на первый взгляд кажется абсурдным. Вопрос спрашивает о том, не причастно ли к его росту сравнение себя с другими, состязание. Этого не должно быть. Природа должна расти сама по себе, наблюдатель кроме одобрения никакой другой заботой о ее росте связан быть не должен. Вторая подчеркнутая фраза, «как не сделаться старым», связана со скользнувшей тут же памятью, знанием, что всё растущее умрет. Только отрешенность, непредпринимательство отвяжет пишущего дневник от растущего, не свяжет