Добрый батюшка Афанасий очень старался пробудить в моей душе искру веры, он воодушевлённо, иногда со слезами на глазах рассказывал об Иисусе, отдавшем свою жизнь во искупление человеческих грехов. Но я, воспитанная людьми мыслящими исключительно рационально и практично, не понимала этого. Как может один человек отвечать за всех? И зачем? И разве не эти люди сами убили Иисуса? И почему бог отправил своего сына умирать вместо того, чтобы просто взять и всем простить грехи, раз это было так нужно?

Я задавала эти вопросы батюшке Афанасию, и он принимался взволнованно говорить о самопожертвовании и божьем промысле, чем запутывал меня ещё больше. В итоге, я поняла, что лучше всего просто слушать библейские истории, как странную, местами нудную сказку, время от времени кивать, а в особо грустных местах делать большие глаза. Тогда батюшка Афанасий оставался доволен, и отпускал меня пораньше.

Но кроме чтения Библии и разговоров с батюшкой, в церкви я слушала хор. Печальные тётушки в платках, называвшиеся почему-то сёстрами, протяжно пели под звуки нежной музыки несущейся из невидимых колонок. Звуки поднимались вверх, плыли под купол церкви, и возвращались оттуда звонким эхом. Это было красиво, и трогало мою душу куда больше, чем рассказы батюшки Афанасия о божьих чудесах. Правда слова в этих песнях звучали странно, некоторые я понимала, другие нет, третьи были вроде знакомы, но тётушки произносили их неправильно. Однако слова меня мало волновали, гораздо больше завораживало то, как здесь звучали голоса.

До этого мне никогда не доводилось бывать в помещении подобном церкви. В Маслятах все дома были небольшие, с низкими потолками, что, разумеется, не способствовало хорошей акустике. А вот петь там любили. Моя мама всегда пела занимаясь домашними делами, пели девушки собираясь вечером на улице, пели парни, аккомпанируя себе на стареньких гитарах, невесть, как и когда попавших в нашу затерянную среди северных лесов деревушку. Пели и мы – дети. В основном, когда отправлялись в тайгу за грибами или ягодами. Пение развлекало, помогало скоротать дорогу, и оповещало диких зверей о приближении человека, что помогало избежать нежелательных встреч. Но никогда я не слышала, чтобы человеческий голос лился так звонко и летел так высоко, как здесь, в церкви коррекционного приюта.

И однажды, когда батюшка Афанасий во время наших занятий зачем-то вышел, а больше никого рядом не было, я попробовала спеть сама. Взбежала на клирос, и, подняв голову к куполу церкви, запела "Лето придёт во сне", или как мы ещё называли эту песню – медвежья колыбельная. Она была очень грустной, в ней рассказывалось про мишку, проснувшегося посреди зимы, про то, как ему одиноко и холодно, как он не может понять, что случилось с миром.

Песню эту пела мне мама перед сном, часто я даже отказывалась засыпать, пока не услышу медвежью колыбельную. Сама я тоже любила иногда мурлыкать её вполголоса.

Но сейчас, в церкви, голос мой полился чисто и звонко, и полетел вверх, и вернулся оттуда прозрачным эхом. Это привело меня в такой восторг, что я спела колыбельную два раза подряд, и начала петь третий, когда заметила, что в дверях стоит батюшка Афанасий и слушает меня, прикрыв глаза. Замолчав на полуслове, я втянула голову в плечи, спрыгнула с клироса, и затрусила к своему месту возле раскрытой Библии.

Батюшка подошёл, погладил меня по голове, и непонятно вздохнул. В тот раз он ничего не сказал, и никак не прокомментировал мои певческие способности. Но полгода спустя, когда наша группа учила воскресную службу, Агафья предложила мне стать одной из певчих, и я не вижу на то какой-то другой причины, кроме протекции батюшки Афанасия.

Всё это я рассказала девочкам, и вопросительно посмотрела на Зину – довольна? Та пожала плечами.

– Странно, ты хорошо поёшь, а никак это не используешь.

– А как она может это использовать? – спросила со своей кровати Яринка.

– Ну, попроситься в церковный хор, петь не только на воскресную службу, а всегда.

– На кой чёрт? – фыркнула я, и Настуся, до этого лежавшая неподвижно, укоризненно глянула на меня.

Зина возвела глаза к потолку, но терпеливо объяснила:

– Ты можешь получить работу. Стать певчей в хоре, и не здесь, а в городе. А там глядишь, тебя заметит какой-нибудь мужчина и возьмёт замуж.

Внизу Яринка тихо буркнула что-то очень похожее на "задница", чем снова заставила переживать Настусю. А я подумала над словами Зины. Хочу ли я петь в церковном хоре? Петь мне нравилось, но не то, что заставляли учить в церкви – бессмысленный набор непонятных исковерканных слов. "Иисус воскрес из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав" – что это вообще? Как можно подарить живот, и зачем он тем, кто "во гробех"? Я пробовала спрашивать об этом у батюшки Афанасия, но он пустился в такие путанные и долгие объяснения, что я зареклась больше заикаться на эту тему. Живот так живот.

То ли дело медвежья колыбельная. Её поёшь и как живого видишь тощего бурого мишку, растерянного бродящего среди сугробов, и не понимающего, куда подевались трава и цветы, вкусные ягоды и пчёлы, несущие ароматный мёд? И жалко его, и хочется чем-то помочь, а голос от жалости делается тонким и звенящим, и летит ещё выше, особенно когда заводишь припев:

– Просто ложись и спи, лето во сне придёт…

Только разве позволят мне во время службы петь про медведя?

– Да ну, – отмахнулась я от Зининого предложения, – Это что, я буду как наши певчие, постоянно ходить в платке и с кислой рожей? Не хочу.

Зина махнула на меня рукой, и полезла под одеяло. Настуся последовала её примеру. Я же свесилась с кровати, и, глянув на Яринку, многозначительно кивнула в сторону двери – "Пойдём, договорим?". Но Яринка с сожалением кивнула на часы. Впрочем, это нас не остановило. Под подушкой у каждой хранился блокнотик с ручкой, как раз для таких случаев. И мы принялись писать и передавать друг другу записки, в свете крошечных ночников, висящих над постелями. И ещё до того, как Агафья прошлась по дортуарам, веля всем гасить свет, план завтрашней ночной вылазки был готов.

Из комнаты Агафьи донёсся могучий всхрап и Яринка шепотом запела:

– Нас крылом огородив, добрый ангел сны принёс…

С трудом сдержав рвущийся хохот, я пихнула её локтем в бок. Босиком, с распущенными волосами, держа обувь в руках, мы выбрались на лестницу и, переглянувшись, беззвучно засмеялись.

Весь день я нервничала и переживала, думая о предстоящей афере, и Яринка, судя по непривычной молчаливости тоже. Но зато когда время пришло, нами обеими овладело дурацкое веселье. С трудом мы дождались полуночи, по очереди дежуря на подоконнике и следя за охраной. Охранники делали обход территории раз в час. И когда после двенадцати они прошли под окнами в обратном направлении, мы начали собираться. Осторожно оделись, стараясь не шуршать одеждой, и настороженно поглядывая на наших соседок. Но те спали младенческим сном, и устроенной нами возни не слышали. Коридор мы миновали тоже благополучно, а на лестнице уже можно было и обуться.