Все мужчины в роду Варданов, начиная с восемнадцатого века, от якобитского восстания и впредь, учились только в Итоне, и Годвин, когда Монк однажды упомянул об этом обстоятельстве, угощая его обедом в одном из своих лондонских клубов — кажется, в Уайте, — задумался, на кой черт тогда было устраивать якобитское восстание. Если оставить в покое историю, Вардан воистину олицетворял то, чем в представлении Годвина стал Итон: неуклонную правоту всего, что вы говорите и делаете, на том простом основании, что это говорите и делаете вы. То же правило относилось и к костюму, и к мыслям. Столь всеобъемлющая уверенность в себе не дается никаким фамильным состоянием. Вы можете быть не слишком умны, даже не слишком богаты, но, видит Бог, вы вышли из Итона, и вам предстоит править страной. В Америке ничего подобного не существует. Поколения американских мальчиков выходили из частных школ в уверенности, что получили в них то же самое, но на самом деле обзаводились они только чванливостью, а это совсем иное дело. Все это пахло мистикой, и Годвин был уверен, что ему вовек этого не понять. И в самом деле, Монк Вардан был в некотором роде мистической фигурой.

Годвин застал его свернувшимся на кушетке под окном его старой комнаты в здании колледжа. В камине за закопченной решеткой горел уголь, перед глазами лежала открытая книга, а вокруг его длинной тощей шеи был обмотан длинный серый шарф.

— Ну, старый бобр, черепаха вы этакая, куда это вы запропали? Что, разбойники подстерегли на большой дороге?

По створкам окна, глубоко утонувшего в толстой стене, стекал дождь. Среди трех десятков колледжей, составлявших Кембридж, этот принадлежал к самым старым и самым серым. На лестнице — комната была на втором этаже — пахло сырой плесенью и пылью веков. У Вардана было уютно: тяжелые кресла у камина, напольная лампа под желтым абажуром, дорогой старинный ковер, щеголявший истинно английской потрепанностью, закопченные балки под низким потолком, резной шкафчик для напитков, тяжелый угольный ящик, переполненные книжные полки, неописуемый письменный стол, карты в рамках и проигрыватель «Виктрола» с большой стопкой пластинок рядом.

— Монк, — начал Годвин, — простите за опоздание. Вы, конечно, угадали, меня задержали разбойники.

Монк старательно закивал, выбираясь из кресла.

— Я так и думал. Ну что, пройдемся?

Он извлек из стойки у двери зонт, и они под звон колокола отправились на прогулку по зеленым лужайкам, пестревшим влажными листьями, по мокрой улице, вдоль ряда книжных лавок, портняжных ателье, аптек и бакалейных магазинов.

Они пообедали в ресторане, выходившем на шумную площадь, где вовсю шла торговля. Горячие пироги с дичью, приправленные чатни, хрустящие рогалики, кувшины эля на исцарапанных столах. Два столика в глубине ресторана захватили студенты, спорившие о готовившейся постановке «Ричарда III».

— Ну так вот, должен сказать, я невероятно возмущен, — заговорил Вардан, всем видом выказывая полнейшую безмятежность. — Я написал в «Таймс» и в нашу старую школу тоже. Предпринял серьезные шаги. Черт побери, вся кровь во мне кипит!

— Кажется, к нам на мягких кошачьих лапках подкрадывается новая итонская история? — оправдавшиеся ожидания привели Годвина в шутливое расположение духа.

— Я говорю о противогазах, — пояснил Вардан с таким выражением, будто каждый культурный человек обязан был знать, что его возмущает.

— Ах о противогазах…

— Видите ли, речь идет о традициях, не так ли? Недопустимо позволить этому пресмыкающемуся Гитлеру подорвать самое основание нашего образа жизни. «Блиц» уже позади, а цилиндры до сих пор — повторяю, до сих пор! — не вернулись. Это позор, преступление и бесчестье, и я требую, чтобы цилиндры вернулись туда, где им место. На лохматые головы итонцев. Я ни от кого не скрываю своего мнения.

Он ничуть не шутил, хотя на губах у него играла улыбка.

Годвин кивнул, припоминая. Он вставил в серию «Война — это ад» очерк о катастрофе, постигшей Итон, когда угроза вторжения казалась неминуемой. Форма учеников включала шляпу-цилиндр. Когда дела пошли плохо, всем были розданы противогазы, после чего на полках гардеробных не осталось места для цилиндров. От цилиндров пришлось отказаться, хотя считалось, что это временная мера, только до окончания военных действий. Но Монк исполнился подозрительности. Ему виделись здесь происки темных сил, стремящихся, на радость герру Гитлеру, навсегда лишить итонцев их цилиндров.

— Я носил цилиндр, и отец мой носил, и дед…

— Я начинаю понимать, Монк.

— И кстати, я должен обзавестись сыном, — неожиданно добавил Вардан.

— По вашим словам, Монк, цилиндра ему все равно не носить. Так что стоит ли хлопотать?

— Ваши слова не лишены смысла. У мальчика должна быть мать. А у Монка, стало быть, — он поморщился, — жена. Подобная мысль может сбить человека с ног.

За обедом Вардан ни разу не коснулся собственного участия в военных делах, не упомянул о Черчилле и о том мире, где за рюмкой бренди и сигарой принимались великие решения. Годвин знал, что Вардан — частый гость в «военной комнате» дома номер 10, но и об этом не было сказано ни слова. Зато Вардан настойчиво добивался от Годвина его мнения о ходе войны, о перспективах на восточном фронте, в Северной Африке и в Средиземноморье и о возможности создания «супер-бомбы». Годвин высказался коротко и ясно. Все это было не сложно.

— Да, — заметил Вардан, — паршиво обстоят дела в пустыне.

— А, знаменитая британская «недооценка». Уэйвеллу досталась жестокая трепка.

— На это дело можно взглянуть с двух сторон — с двух сторон, старый лис. Пожалуй, когда за кнут взялся Роммель, нам пришлось чертовски худо. Да, погонял он нас. Хотите пудинг?

Годвин отказался от десерта и ограничился тем, что оказалось чашкой кипятка с легким кофейным привкусом. Вардан продолжал:

— Да, в этих засыпанных песком просторах дела у нас плохи. На днях видел в военном министерстве толстого бедолагу Блэкландса: на нем лица не было. В этом проклятом отступлении получил свое его сын Стрингер. Роммель просто разнес их в клочья. — Он кашлянул, закуривая сигару. — Наше выступление там провалилось, Роджер. ПМ[8]думает, что Уэйвелла придется сместить. Что-то надо делать, а запасной армии у нас, видите ли, под рукой нет. Бедняга Стрингер. В школе, как ни прискорбно, его держали за девчонку. Очень милый мальчик. Очень милый. Не представляю, как его занесло в пустыню, да еще во время войны. Ему больше подошла бы судьба тихого услужливого клерка. А теперь все это у него позади, простите за выражение. Он убит, наш Стрингер, убит, убит, убит.

— В наши дни это обычное дело, — вставил Годвин.

— Да, смерть теперь вроде простуды, это вы хотите сказать? Вы молодчина, старый вы хорь. Никогда не терять чувства юмора, вот что главное. Пойдемте-ка прогуляемся. Дождь перестал.