— У меня сейчас урок в доме Прохорова, у Синего моста, — Жюжеван говорила с мягким, но хорошо различимым акцентом. Голос был выразительный, теплый.

— Позвольте, я провожу вас.

Они пошли рядом. Шумилов украдкой посматривал на ее лицо. Она не была красавицей в обычном понимании, да и черты утратили девичью округлость, в уголках глаз притаились едва наметившиеся паутинки морщинок. Но взгляд женщины был живым, умным и, как вскоре понял Шумилов, очень выразительным. При свечах ей можно было бы дать лет двадцать пять, самое большее тридцать.

— Давно вы живете в России? — поинтересовался Шумилов.

— Давно, уже около пятнадцати лет. А в детстве у меня была русская кормилица. О, это целая история!..

— Вы так хорошо говорите по-русски…

— Представьте себе, я иногда даже учу русскому языку. Дети в столичных семействах не знают русских сказок, я им читаю. Не смешно ли? Лишь в последние годы, из-за Балканских событий, многие русские вспомнили о своем эпосе.

— О-о, французская подданная оказалась русофилом? — Шумилов ободряюще улыбнулся. — Скажите, мадемуазель, а уроки в других домах не вызывают неудовольствия Прознанских?

— Вообще-то нет, они понимают, что мне надо оплачивать квартиру, и что обо мне некому позаботиться. Предложений у меня много, потому что помимо французского я учу детей играть на фортепиано. Кроме того, я могу преподавать и историю, я знаю русскую литературу, былины и сказки. Но ведь вы хотели поговорить о смерти Николя, так?

— Да, верно. Что он был за человек?

— Он был хороший… — произнесла она в задумчивости. — Но очень одинокий.

— Одинокий? В его-то возрасте? А как же семья, родители? Да и друзья у него были.

— Родители… Они заняты собой, маман — домом и визитами, папа — ответственной и секретной службой, — она произнесла «маман» и «папа» на французский манер, — его по-настоящему никто не понимал. Он много думал о жизни, он искал свой путь. Ему на самом деле не хотелось быть юристом, но слово Дмитрия Павловича — закон.

— А друзья?

— Желторотые юнцы, возомнившие себя знатоками жизни! Они хотели тащить Николя в свои разгулы — ужины у Бревера, ресторации, даже на острова его возили! Ему это не особенно нравилось, но он втянулся, чтобы не быть… как бы это мягче выразиться… белой вороной. Вообще эти мальчики уже с 15 лет курят папиросы и пьют вино. Не удивлюсь, если они и в бордель его возили! Я говорила мадам, но она не взяла во внимание, говорит, все так делают в их кругу. И просила меня по возможности присматривать за ним, особенно когда эти приятели бывают в доме.

— Скажите, а он влюблялся?

— Была одна пассия… Она помучила его вдоволь и дала отставку. Я мельком слышала обрывок разговора: Спешнев, приятель Николя, такой очень гадкий на язык юноша, как-то раз с насмешкой говорит, дескать, что-то не помогает тебе твоя химия заполучить Царицу Тамару — это они так называли Веру Пожалостину. Николя очень болезненно переживал, что она предпочла ему другого. Он, конечно, старался не подавать вида, но я-то знала!..

— А откуда вы это знали, если не секрет?

— Ну, когда при упоминании имени девушки молодой человек краснеет, а при ней не смеет глаза поднять, то догадаться несложно… Ее брат учится вместе с Николя на юридическом, и она иногда вместе с братом бывала у Прознанских.

— Скажите, а как протекала его болезнь? Ведь это вы за ним ухаживали?

— Он заболел в начале апреля. Время шло, а ему становилось все хуже. Его очень беспокоили распухшие лимфатические узлы. Я предлагала вызвать другого доктора, но от меня только отмахнулись. Накануне смерти он был в таком подавленном настроении, что я даже хотела послать за его приятелем Федором Обруцким, он всегда мог развеселить Николя.

— А когда в последний раз вы давали ему лекарство?

— Это было вечером семнадцатого, в девять часов. Я дала ему две ложки микстуры, как предписывал доктор.

— А кто доставил лекарство из аптеки?

— Да я сама и заказывала, и доставляла. И не только лекарство для Николя, а и для других членов семьи.

— А какие отношения были у Николая с братом и сестрой?

— Он не был с ними особенно близок, относился… как это… снисходительно, как к маленьким, особенно к Наде. Говорил… такое странное слово — недоросли. Точно!

— Мадемуазель Жюжеван, скажите, в доме был морфий?

— Да, в кабинете у полковника, под замком. Вернее, он сначала просто так стоял в шкафу, но после истории с папиросами полковник его убрал под ключ.

— А что это за история?

— Да, в общем, ничего особенного. В самом начале апреля у Николя собралась обычная компания — Спешнев, Штром, Сережа Павловский, Владимир Соловко… Я разливала чай. Николя закурил папиросу и говорит: «Какой-то странный вкус». А я точно помнила, что последнюю партию папирос сама крутила на папиросной машинке, ну, и удивилась, закурила сама. И тут что-то такое случилось — мне стало дурно. Настолько, что я села на пол и чуть не потеряла сознание. Такого никогда не было ранее. Меня тут же уложили в постель, и я три дня была настолько слаба, что не могла выйти из дома. Пригласили доктора, он осмотрел папиросы и сказал, что папиросную бумагу кто-то предварительно пропитал раствором морфия. Дмитрий Павлович страшно рассердился, устроил домашнее расследование, построил всех в шеренгу, да-да, не смейтесь, он в иные минуты превращается в сущего Торквемаду! Домашний сыск плодов не дал; это, видимо, была первоапрельская шутка кого-то из детей. Просто они не ожидали, что получится такой эффект. В общем, как раз после этого случая Дмитрий Павлович и упрятал морфий под замок.

— А куда делись остальные «первоапрельские» папиросы? — Шумилов был чрезвычайно заинтригован услышанным.

— Полковник лично их уничтожил.

— Скажите, а вам не доводилось ничего слышать о некоей молодежной радикальной группе, к которой мог примыкать покойный Николай? Может, кто из приятелей Николая упоминал, или он сам говорил?..

— Нет, никогда. А что, была такая группа?

— Как вы думаете, у Николая были враги? Кто мог желать его смерти?

— Вы все-таки думаете, что его убили? — Она метнула испуганный взгляд на Шумилова. Чувствуя, что Шумилов ждет ответа, проговорила сумрачно:

— Нет, мне неизвестны его враги.

За разговором они подошли к дому Прохорова. Протянув на прощание руку в тонкой перчатке, Жюжеван пообещала заехать на следующий день в прокуратуру и подписать протокол. После чего скользнула под козырек крыльца, оставив у Шумилова необъяснимое сожаление, что конечная точка маршрута оказалась так близко.

«Незаурядная женщина, — думал Алексей Иванович, — умна, наблюдательна. Однако не все в ее рассказе стыкуется с показаниями Софьи Платоновны. И почему это Прознанские не рассказали об истории с папиросами?»