Поправка эта повергла Алису в безумный хохот, скрывая который она кинулась искать под столом салфетку, преспокойно лежавшую у нее на коленях.

При этом Жером даже бровью не повел, а Шарль принялся нарочито медленно раскуривать сигарету до тех пор, пока Алиса не распрямилась, чуть растрепанная и красная от смеха, демонстративно промокая губы коварной салфеткой. Шарль по рассеянности уже собрался выйти из-за стола.

– Может быть, вы все-таки выпьете кофе? – поинтересовался в эту минуту Жером любезным тоном хозяина дома, и Шарль сконфуженно и с благодарностью согласился, словно он был гостем, а Жером хозяином дома и стола. В какой-то мере так оно и получалось, поскольку единственное, чем желал обладать Шарль, была отныне Алиса – собственность Жерома, и по отношению к ней Шарль надеялся поступить, как подлейший из гостей.

Луиза одолжила «молодой даме» свой велосипед без рамы, той после нескольких зигзагов удалось его обуздать, и они с Шарлем устремились на берега Лорана, протекавшего в пяти километрах. Этот яростно бурлящий поток, такой чистый, такой белый, что взгляд с удовольствием отыскивал в нем голубые и желтые – в зависимости от освещения – отблески; поток этот низвергался в свободном падении с Веркора, временами отдыхая и набираясь сил в обрамленных скалами естественных бассейнах, откуда бросался вниз с удвоенной прытью. К одному из таких бассейнов – куда в молодости Жером и Шарль нередко завлекали одних и тех же юных дев – Шарль и привез Алису. Вопреки обыкновению ему не пришлось в этот день перебарывать воспоминания о лицах и визге боящихся щекотки девиц. Он видел и слышал только Алису; он по-новому, критически, оглядывал до мелочей знакомое место, с недоброжелательством отыскивал недостатки: и правда, кустов, травы, мха и веток по бокам стало больше, но по-прежнему плавный спуск подводил к самой воде, причем как раз в том месте, где сразу глубоко, а главное, самое главное, по выходе из воды вас по-прежнему ожидали на берегу все те же длинные плоские камни, накалявшиеся на солнце всю вторую половину дня.

Они стали раздеваться каждый за своим деревом, Шарль в одно мгновение остался в плавках и принялся терпеливо ждать, спиной к Алисе, устремив взгляд на воду, такую светлую у берегов и такую темную на глубине, словно бы она отражала его благородную душу и низменные инстинкты.

Так он ждал и ждал, пока наконец Алиса не возникла бесшумно за его спиной, ее присутствие он ощутил тотчас и через плечо бросил на нее беглый взгляд, по его разумению ободряющий и бесстрастный: Алиса была обернута огромным банным полотенцем, которое привезла с собой в сумке и которое закрывало ей плечи, торс и ноги.

– Как вам нравится моя река, не правда ли, красивое местечко?

– Восхитительное, – отозвался голос за его спиной. – Только не оборачивайтесь, Шарль, я жутко выгляжу: тощая и белесая. Ужасно видеть себя такой с ног до головы при ярком солнце, просто жуть.

– Да нет же! – воскликнул Шарль, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. – Уверяю вас, нет…

– Пожалуйста, отвернитесь! – взмолилась Алиса. – Вы-то загорелый, то есть, можно сказать, одетый, а я чувствую себя обнаженной и отвратительной, только не смотрите на меня: мне стыдно.

– Это пройдет, – сказал Шарль, снова погружаясь в созерцание водоема. – Обязательно пройдет! – прибавил он с жаром. – Если хотите, я лягу вон там, за кустами, вы будете полностью скрыты, невидимы.

– Ах, будьте так любезны, – проканючила она жалобно.

Шарль пробрался сквозь заросли, царапаясь о ветки и чертыхаясь вполголоса.

– Я ушел! – прокричал он. – Я вас нисколько не вижу. С вами очень весело купаться…

– Извините, – отозвалась Алиса. – Я не знала, я не задумывалась: я ж бледна как смерть и костлява в придачу.

Так, значит, она не задумывалась о форме и цвете своего тела, ликовал про себя Шарль. Вот уж, право, жалкий любовник этот Жером!.. Женщины, которых обнимал он, Шарль, выходили из его объятий уверенными в себе, уверенными в том, что они желанны и искусны в любви, даже если это было неправдой или перестало быть правдой. Помимо физического влечения, Шарль испытывал к женщинам душевное расположение, а потому многие из его похождений, которые Жером приписывал его дурному вкусу, объяснялись скорее избытком доброты; кроме того – и в этом одна из причин его популярности, – он любил чувствовать и всегда чувствовал «после» искреннюю благодарность, приводившую к тому, что он даже иногда возвращал изумленных и растерянных мужей в постели своих любовниц, так что мужья в конечном счете оказывались более польщены, нежели озлоблены тем, что им наставил рога Шарль Самбра. Короче говоря, теперь он не сомневался в том, что бедняга Жером заслуживает поражения, грядущего поражения, поражения возможного. Шарль уткнул лицо в руки и постарался думать о чем-нибудь другом.

В самом деле, очаровательный мужчина, думала Алиса, укрывшись за кустом акации и миллиметр за миллиметром стягивая с себя банное полотенце. Лежа, она находила себя чуть менее уродливой, чем давеча, когда стояла, дрожа, в тени за деревом. Она знала, что прежде была красива и что, вероятно, и сейчас еще недурна, но красота эта стала для нее абстрактным понятием. Она так долго, так яростно ненавидела и презирала свое лицо в зеркале, что и тело тоже стало казаться ей гадким, она лишь последние три месяца стала без отвращения погружаться в ванну. Разумеется, Жером считал ее красивой, но Жером любил ее, любил безумно, любовью, так долго по ее желанию остававшейся платонической, что теперь, несмотря на всю страстность своего любовника, она воспринимала его объятия лишь как концентрированное выражение его чувства, вернее, их чувств, ведь она не любила никого на свете, кроме Жерома, только он придавал ей сил, только его отсутствие огорчало ее. Алиса и представить себе не могла – и никто из ее знакомых не мог, – что мало-мальски чувствительная женщина способна жить и по своей воле заниматься любовью с мужчиной, не любя его, кроме случаев мелодраматической физической страсти, какие описывают в романах и которая Алисе – в этом она нисколько не сомневалась – не грозила.

Жером, как ни странно, был очень чуток к ее физическому наслаждению, внимателен к ее реакциям и притом слишком чувствителен к состоянию ее истерзанных духа и сердца, которые он сам так долго лечил, и оттого ее тело (ее дикая, животная плоть, игравшая когда-то и так давно умолкшая) не пробуждалось в их любовных утехах. Ну а если это была не страсть, не необходимость, что, как не любовь, заставляло ее разделять жизнь и ложе с человеком, глубоко ею уважаемым? Она не находила ответа, потому что ответа не существовало. Мыслимо ли, чтобы женщина из одной только ненависти к себе позволила обожать себя мужчине, который не был ей мужем, чтобы из одного только болезненного страха окунулась в то, что на языке обывателя называется развратом. Однако Алиса не могла не ощущать себя виноватой в апатии и немоте своего тела, когда ее сжимал в объятиях страстный и полный сил мужчина, озабоченный тем, чтобы она разделяла его удовольствие. Увы! – вздыхала она, полагая, что уже больше никого не любит и, наверное, не может любить такой любовью.