Разумеется, девушка понимала, что с заходом солнца жизнь в Нижнем городе не прекращалась. Время от времени до нее доносились хлопанье дверей, приглушенные обрывки разговоров и ругань, скрипы, звяканье, лай и монотонное постукивание ткацкого станка. Она чутко улавливала ароматы варящейся бараньей похлебки, пекущихся в земляных печах лепешек, откуда-то тянуло чесноком, дымом, жареной рыбой. Где-то в недрах человечьего муравейника люди ели, пили, любили, ссорились, готовили снедь, которую поутру вынесут на базар, но все эти звуки и запахи были всего лишь тенью бурно кипящей дневной жизни и не только не могли прогнать охватившее Ильяс чувство одиночества, а скорее наоборот, усиливали его.

Тем не менее, услышав тяжелую поступь дюжины обутых в деревянные сандалии ног, она ничуть не обрадовалась, а поспешила юркнуть в ближайший проулок, дабы не попасться на глаза ночным караульщикам.

Сыто рыгая и лениво понося бурду некого Шайала, «от которой под утро неизбежно будет мучить изжога», сочейросы, поскрипывая кожаной амуницией, проследовали мимо проулка, где пряталась форани, и та, быть может впервые в жизни, задумалась над тем, почему люди стараются не попадаться на глаза городским стражникам, призванным якобы охранять их покой.

Для нее не было новостью, что селяне, ремесленники и даже купцы сторонятся сочейросов днем и всячески избегают ночью, но сейчас, после того как она сама поторопилась скрыться от них, точно преступница, это показалось ей довольно странным. И тотчас же девушке припомнились рассказы матушки Мутамак о бесчинствах императорских прислужников, которые будто бы запросто могли ворваться в любой дом, обобрать одинокого путника, а то и торговый караван. Истории эти не были, конечно же, предназначены для ушей знатной девицы, но Мутамак, как это сплошь и рядом случается с родителями и старыми слугами, не заметив, что Ильяс достигла возраста невесты, до сих пор продолжала относиться к ней словно к несмышленой крохе и болтала в ее присутствии безо всякого стеснения. Да и остальные слуги и рабы Газахлара не слишком таились от дочери хозяина, давным-давно усвоившей, что, ежели держать уши открытыми и не влезать в чужие разговоры, делая вид, будто они тебя совершенно не касаются, из них можно извлечь много интересного.

Выбравшись из пропахшего тухлыми овощами проулка, Ильяс продолжала путь к храму Балаала, восстанавливая в памяти то, что ей приходилось слышать на поварне, в конюшне, в ткацких мастерских, лавках и на базарах Мванааке. Позабыв недавние страхи, форани с удивлением вспоминала шушуканье о том, что нынешний император не являлся прямым воспреемником бездетного Бульдонэ и, будучи всего лишь племянником его третьей супруги, не мог наследовать престол Мавуно без согласия Старшего Круга Небожителей. Что обитатели Закатных и Рассветных Холмов, вероятнее всего, не признали бы его своим повелителем и жестокости, чинимые Димдиго, вызваны стремлением запугать знатные роды, продолжавшие мечтать о низвержении самозванца и ограничении власти императора. И кстати, именно с рассказами Силилина Этария Флиса об ограничении власти аррантского Царя-Солнца Кворумом эпитиаров связывали ученицы императорской школы таинственное исчезновение учителя-арранта. Стало быть, не лишены основании и слухи о том, что не по своей воле покинули Священный Город Тысячи Храмов старшие представители многих старинных кланов…

— Забавно, что все это я знала и раньше, но мне никогда не приходило в голову сопоставить между собой разрозненные события и сведения, — пробормотала Ильяс, втягивая расширенными ноздрями внезапно повлажневший, пахнущий близостью реки воздух. — Как странно смотреть и не видеть, слушать и не слышать, пока это не касается лично тебя. Неужели мне обязательно надо было оказаться ночью одной в Нижнем городе, чтобы я ощутила витающий над ним страх и задумалась о его причинах?

На многое, пожалуй, она будет теперь смотреть другими глазами, и в этом смысле поход к храму Балаала, безусловно, пойдет ей на пользу. Надобно будет не забыть спросить папу, как получилось, что днем жители столицы прославляют набожность и великодушие Димдиго, а ночами не смеют зажечь огонь в доме, боясь привлечь к себе внимание сочейросов? Ведь не может император не понимать, что страх рождает ненависть? А ненавидящий рано или поздно изыщет случай нанести удар в спину, даже будь ты вдесятеро сильней его. Да и какое удовольствие править народом, боящимся и ненавидящим тебя? Лицемерное восхваление мнимых достоинств не согреет душу, и она бы на месте Димдиго приложила все силы к тому, чтобы завоевать любовь и уважение своих подданных. Хотя, с другой стороны, много ли она сделала, чтобы добиться любви и уважения собственных слуг и рабов?

Изумленная неожиданным направлением своих мыслей, Ильяс ощутила настоятельную потребность поделиться ими с кем-нибудь. Пусть даже не с Газахларом, не слишком-то откровенничавшим со своей дочерью, а хотя бы с Мутамак, Нганьей или Дадават. Девушке хотелось со всех ног броситься домой: поход к храму с целью доказать свою храбрость представлялся ей теперь совершеннейшей дичью, — однако представить, как она вламывается среди ночи в отцовскую спальню, было решительно невозможно С подругами ей удастся поговорить только в школе, а башнеподобная служанка ее становилась хорошей собеседницей лишь под вечер, осушив стопку-другую вонючей рисовой водки, от одного запаха которой Ильяс начинало воротить с души.

Спешить домой, одним словом, было ни к чему, идти же до древнего храма оставалось всего ничего, и девушка, решив довести начатое дело до конца, прибавила шагу. Свернула за поворот и замерла, любуясь открывшимся перед ней речным простором. Мутная, усеянная от рассвета до заката джиллами, челноками и пирогами, Гвадиара предстала перед ней ныне во всем своем великолепии. Широкая, полноводная, посеребренная лунным светом, она была поистине великой рекой, предопределившей расцвет Мванааке — самого крупного и богатого города Южного континента, сравнимого разве что с Арром или Мельсиной.

По Гвадиаре везли в столицу Мавуно рис, пшеницу, просо и ячмень, шелковые ткани и мешковину, мясо, древесину и различные руды. Она исправно снабжала обитателей Мванааке и других городов рыбой, по берегам ее рос тростник, используемый для разнообразнейших поделок, и знаменитый мономатанский камыш, из расплющенной сердцевины которого изготовляли бумагу различных сортов: от сравнительно дешевой — серой и толстой — до самой дорогой — прочной, тонкой, дивной белизны и гладкости. Великая река недаром считалась становой жилой империи, поскольку именно по ней и ее бесчисленным притокам отправлялись имперские войска на завоевание земель и усмирение взбунтовавшихся провинций. Жрецы и чохыши слагали о ней гимны и песни, называя волшебной дорогой, кормилицей, подательницей благ, матерью всего живого. Воды ее считались священными, и не было ни одного праздника, во время которого по течению ее не пускали бы благодарные горожане цветочные венки и вырезанные из коры либо сделанные из сухих листьев тилнлобы лодочки с горящими свечами.

Некоторое время Ильяс всматривалась в темный силуэт противоположного берега, где располагались грузовые пристани, склады для товаров, привозимых как из глубины континента, так и из далеких заморских стран, и самый крупный столичный рынок. Потом перевела взгляд на флотилию рыбачьих челнов и пирог, застывших у левобережного причала, прозванного Извозом, и подивилась смелым замыслам строителей, из года в год донимавших императора предложениями перекинуть через Гвадиару плавучий мост. Одно из таких предложений, сделанное Конкэем Мальтемоком, преподававшим в императорской школе математику, произвело на форани неизгладимое впечатление, и ей живо представилась длинная вереница перегородивших реку лодок, соединенных между собой дощатыми щитами.