Больше суток воевали под девизом «Только вперед!». Потом, когда передовой отряд немцев в количестве 60 танков нанес удар и захватил Верхне-Кумский, мы получили новую задачу – «ни шагу назад». Населенный пункт несколько раз переходил из рук в руки. Сначала у них там было две танковые дивизии, а 17-го они подвели еще одну дивизию.

18 декабря – это пик сражения. Все происходило на небольшом участке степи, по фронту примерно двенадцать километров и примерно столько же в глубину. Вокруг степь, балки… И два маленьких населенных пункта: один – завод вроде фермы и маленький колхоз с названием «8 Марта». Наше Верховное командование понимало, что сил, выдвинутых к Верхне-Кумскому, недостаточно для сдерживания основных сил Гота…

Лично мне эти бои запомнились своей тяжестью. Двое суток, с 15-го по 17-е, мы с двух сторон атаковали этот населенный пункт, ставший ориентиром для всей группировки. По сути дела, классическое танковое сражение. Атака, огонь – поражение, маневр… Потом корпусу было приказано перейти к обороне и любой ценой задержать противника. Кто мог, закопался… тогда это было непросто – снег и промерзшая земля. Нам придали стрелковый полк – 1873-й Дальневосточный. Тот успел зарыться перед нами. Тогда даже появился термин – «горячий снег». Бондарев в своем романе описал сражение на Мышковой. Это был последний рубеж, после прорыва которого окруженной группировке прозвучала бы команда «Удар грома» – на прорыв! Скажу, что наш «горячий снег» был не менее горячим. Мы сковали основные силы ударной группировки Манштейна, чтобы передовые части Малиновского успели выйти на реку Мышкова. Малиновский сперва требовал от нас продержаться еще сутки, потом еще час…

18-го числа по остаткам корпуса передавали информацию, что нарком обороны товарищ Сталин присвоил нашему корпусу наименование Гвардейский. Сражение в разгаре. И прямо в ходе боя присваивается звание. Вы знаете, нас уже оставалось мало, но, когда по радио передали, что мы гвардейцы и что у нас теперь новый номер – 3-й гвардейский, каждый действительно почувствовал доверие, оказанное нам страной и правительством.

И наконец, ночью с 19-го на 20-е нам дали приказ отойти за Мышкову. К реке пришли еще три корпуса: два механизированных, Свиридова и Богданова, и корпус Ротмистрова. Это уже была сила.

По итогам боев под Верхне-Кумским Еременко донес Сталину о том, что стороны сражались до полного взаимного уничтожения. Он рассказал о массовом героизме бойцов, проявленном в самый критический момент, когда немцы ударили по флангу корпуса… В тот момент я, будучи командиром роты, наблюдал группу из двух десятков немецких танков. Командир полка кричал в трубку: «Орлов! Там брод, перекрой брод! Остановить любой ценой… расстрелять…» Они пометались справа налево, потом остановились на берегу реки. Мы тогда «одномоментно» подбили одиннадцать единиц техники. Танки и бронетранспортеры у переправы горели на наших глазах…

Полковник сказал: «Перекрой брод, и все – вся задача». Я помчался к реке. Там карьер, большой-большой, до войны песок добывали. И так он удачно там оказался, прямо перед бродом. Подумал еще: «Как бы я тут перекрывал? Ни кустов, ни деревьев – нигде не спрячешься. А здесь просто повезло». Я раз – быстренько в карьере расставил танки. И буквально через минут тридцать-сорок смотрим – нахально прет колонна. Разведка? Разведку мы пропустили. Смотри, как получилось… (Рисует) Вот этот карьер. Здесь брод на реке. Мы сидим вплотную к реке. Дорога к броду идет таким образом, что вся колонна развернулась к нам бортом! Ну, такая цель – просто душа радовалась. Идут танки, машины, бронетранспортеры… тягач тащит зенитку. И чувствуется какая-то беззаботность.

Я предупредил ребят, чтоб без моего выстрела ни-ни… Боялся, что некоторые могут сорваться, не выдержать напряжения. А мы же одни: ни справа, ни слева, никого нет на пять километров. Но ребята выдержали. Рязанцеву… он, кстати, до сих пор жив, можешь с ним поговорить… так вот, поставил ему задачу: «Ты бей по головному! Я – по центру. Третий взвод – по хвосту». Здесь уже была дисциплина, здесь уже я что-то соображал.

Ну, я первый навел. Выстрел! Механик-водитель наблюдал с открытым люком. У нас из карьера одни башни торчали. Попасть в башню очень трудно. Тут началось – огонь, огонь-огонь… Колонна заполыхала. Дымом затянуло, не разберешься. У них одна пушка стреляла. Они умудрились снять ее с прицепа, развернуть и подбить один из моих танков! Командир танка не выдержал, дал газ и оказался на поверхности – ему врезали. Танк сгорел, экипаж погиб. Причин его поступка мы выяснить не смогли.

На броневичке подъехал лейтенант из штаба полка: «Николай, командир полка приказал. Смотри сюда…» Показывает мне схему местности, привязанную к Верхне-Кумскому…

(Приехавший на «броневичке» лейтенант – это не кто иной, как автор повести, фигурирующий в ней под фамилией Кочергин. Он описывает данный эпизод следующим образом: «Уменьшаясь, быстро размывались очертания стен Верхне-Кумского. В них уже затерялся спичечный коробок автобуса, оброненный войной где-то в центре плоской чаши степного простора, бурлящего то уходящей, то приближавшейся пушечной пальбой. Редкие гряды перистых облаков, чем-то напомнивших экзотические крылья фламинго, быстро затягивались дымкой, застилавшей вспаханный гусеницами снег. Дальше, к Аксаю, дымка эта сливалась с большими плешинами черной и голой выжженной земли. Впереди, из мутной ее пелены, там и сям вспучивались исковерканные, обгоревшие остовы танков, самоходок, орудий, бронетранспортеров, грузовиков. Густо несло гарью, железной окалиной, сладковатым, тошнотворным смрадом тления…

– Кочергин! – встретил Бережнов лейтенанта, бегущего от броневичка к КП. – Прямо по кабелю, на энпэ! Там капитан, комбат один. Докладывайте по полевому, что с Орликом. Он по рации не отвечает!

Держась змеившегося черного шнура, лейтенант устремился вниз. Достигнув НП, присел между капитаном, смотревшим в бинокль в сторону реки, и старшим сержантом из взвода Козелкова и включился в наблюдение. Они решительно ничего не видели за плотной пеленой осевшего на воду тумана, который сверху клочьями рвал ветер, обдувавший высотку. Ближе снег то и дело полосовали снаряды вражеских танковых пушек, бивших из-за реки. Перелеты позволяли предположить, что машины Орлика стоят прямо внизу. Пунктиры пулеметных очередей из стрелковых ячеек, вразброс вырытых впереди, на крутом склоне к реке, врезались в стену тумана…

– Рота Орлика – в засаде, где-то у самой воды, – предположил лейтенант. – Сейчас проверим!

Старший сержант перескочил бруствер НП и, пригибаясь, большими прыжками быстро достиг стрелковых ячеек. В бинокль было видно, как он, извиваясь, ловко ползет уже между черных полос, прочерченных снарядами немцев. Затем скрылся из виду. Время тянулось нестерпимо. Бережнов звонил уже дважды. Кочергин, по обыкновению, постукивал по стеклу наручных часов, когда тот позвонил в третий раз. Для этого был непосредственный повод: прорезав купол тумана, вверх поднимались черные султаны дыма. Два, затем еще один и еще два. Пять! Пальба внизу снова сплавилась в слитный рев. Казалось, все многообразие военных событий, замкнутых в степном пространстве междуречья Аксая и Мышковы, сошлось здесь, в фокусе пушечной дуэли у реки. Отдаленного погромыхивания за высотой, по ту сторону Аксая, и за спиной, позади Верхне-Кумского, словно и не стало. Кочергин уже не надеялся на возвращение старшего сержанта, когда тот свалился прямо на него и, тяжело дыша, откинулся спиной на земляной валик. Несколько мгновений разведчик сидел неподвижно, бессильно опустив руки. Кочергин подумал, не ранен ли он. Шинель на груди была порвана, рукава на локтях протерлись насквозь, там и тут виднелись пятна крови.