– Все уже украдено… до нас… – рассеянно сказала она, пересчитывая петли.

– Да, до нас! Точнее, до меня!

– Но насколько я помню, когда-то это мало кого останавливало. Вспомни, сколько исков было по поводу плагиата, судов, скандалов…

– Мало кого, но не меня. Я никогда так не мог – и не могу сейчас. Тем более, сейчас!

– Почему тем более? Почему тем более – сейчас?

– Не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю… – он схватился за голову. – Просто не могу. Просто знаю, что так сейчас нельзя. Нельзя.

– Но кто об этом говорит? Кто сказал, что нельзя?

– Я сказал.

– Никто не узнает, даже если ты напишешь «Одиссею»!

– Ты плохо меня знаешь. «Одиссея» никогда не была моим любимым произведением.

– Ну, не ее, так что угодно, – она снова пожала плечами. – Хоть перескажи сказку о Спящей Красавице! Причем теми же самыми словами. Никто, никто, никто ничего не узнает!

– Зато об этом буду знать я. Я! Я буду знать это! Я – самый привередливый свой читатель. Я буду знать и не смогу простить себя за это!

– Тяжелое бремя автора, – усмехнулась она, начиная новый ряд.

– Именно так, – кивнул он. – Именно так.

– Но когда же автор разрешится от бремени?

– Когда он поймет, что ребенок не родится мертвым.

Она покачала головой, думая о чем-то своем:

– Не «поймет», не «поймет»… а «начнет надеяться»… Но эта надежда… эта надежда…

Она резко замолчала и склонилась над вязанием, пряча лицо.

– А у меня нет даже надежды! – он стоял к ней спиной и ничего не заметил. – Я вижу, вижу, вижу… Все дети уже родились, но у других. У других!

Она помолчала. Затем глубоко вздохнула.

– Но зачем тогда все это? Зачем тогда тебе писать? Зачем тогда пытаться найти что-то новое?

– А вот ты? – повернулся он. – Зачем ты вяжешь? Я же знаю, я же видел, что ты распускаешь петли, как только приближаешься к окончанию.

– Вот потому, что «Одиссея» никогда не была твоим любимым произведением, поэтому и не понимаешь.

– Я не настолько темен, чтобы не знать ее, даже если и не люблю. Пенелопа распускала ткань, чтобы оттянуть время до появления Одиссея. Она ждала его. И не хотела уступать женихам. А ты?

– Я тоже жду.

– Кого?

– Людей.

– Зачем?

– А зачем Пенелопа ждала Одиссея?

– А кому ты не хочешь уступать?

Он не ответил.

– Призраки, призраки, призраки… – тихо сказала она. – Даже сейчас все эти призраки авторов. Даже сейчас…

Он не ответил.

– Никто не узнает, – сказала она. – Они не узнают. Другие не узнают. Никто. Ничего. Не узнает.

– Я знаю, – печально сказал он. – Я знаю. Я знаю, что просто не успел это придумать. Они – успели. А я нет. Я опоздал придумать. Просто опоздал.

– Придумай заново. Придумай чуть по-другому. По-другому.

– По-другому я не могу. Я придумал именно так. Тоже – так.

– Но почему не хочешь попробовать иначе?

– Потому что иначе – это не так, как я хочу. Не так, как я хотел с самого начала. Не так, как я придумал в первый раз. Это будет мертвое, мертвое с самого начала.

– Но даже если ребенок… мертв… его же все равно нужно… извлечь, – с трудом, запинаясь, сказала она.

– Мне негде хоронить своих мертвецов, – ответил он.

– К твоим услугам весь мир.

– Я не могу, – покачал головой он. – Может быть, раньше… Но сейчас – не могу. Сейчас – нельзя.

Она промолчала.

Он вышел на балкон.

С высоты двадцатого этажа город казался игрушечным макетом, позабытым заигравшимся неряшливым ребенком. Где-то там, в деревьях, нервно щебетали птицы, кто-то, – ему не было видно, наверное, собака, – мелкой вальяжной трусцой перебегал дорогу, а с севера, заслонив собой уже почти все небо, шла огромная черная туча.

медленно произнес он.

Туча надвинулась над головой, вплотную, кажется, еще чуть-чуть, и она расплющит здание, сомнет его, вдавит в землю.

тише сказал он, спрятав за вздохом следующую строчку.

Крупные капли ударились о перила перед ним, забарабанили по мостовой внизу. Он скорее понял это, чем услышал или увидел. А потом весь мир вокруг исчез за плотной и грубой занавесью ливня.

Он стоял еще долго.

И молчал.

Потом шепнул совсем тихо, словно боясь разбудить кого-то:

И ушел обратно в дом.

* * *

Ливень шел всю ночь.

Грунтовые воды поднялись, и без того дышавшая на ладан арматура не выдержала. Фундамент лопнул, разорвавшись на десятки частей, словно что-то, доселе спящее в его недрах, проснулось и растерзало его.

Миллионы трещин покрыли странно прекрасной сеткой бетонные панели. А потом расцвели гигантскими черными цветами.

И дом, в одной из сотен пустых квартир которого уже сорок лет жили двое последних оставшихся на Земле людей, рухнул.

* * *

На востоке медленно занимался рассвет. Только одна стена осталась стоять среди развалин. Из этой стены торчал одинокий, обугленный до клочка, листок бумаги, и когда его осветило солнце, то можно было прочесть, – если бы остался кто-то, кто мог прочесть! – одно-единственное слово:

…ты увидишь, как философский камень – наш царь, который превыше других властителей, – появляется из стеклянной гробницы, поднимается с ложа и выходит на арену мира, возрожденный в славе, в высшей степени совершенный. Полупрозрачный, как хрусталь, плотный и очень тяжелый, он легко плавится на огне, как смола, и течет словно воск, превосходя даже ртуть, он легко проникает в плотные твердые тела, и хрупок, подобно стеклу. Он неуничтожим, огнестоек, как саламандра. Он справедливый судья, вопиющий «Я обновлю всё и вся!»