Подбежал Володька, смешной, большеглазый, курносый: «Сестрёнка, а конфет привезёшь?» Ему уже исполнилось девять, и он помнил, как Паша одаривала его гостинцами, которые припасла после визита Жоржа в Борисоглебске.

Медучилище на берегу реки Усманки — заброшенная казарма кирпичной постройки — казалось Паше огромным замком. Не только учебные классы, но и жилые комнаты напоминали холодные казематы под высокими полукруглыми сводами. В каждой комнате жило по пятнадцать человек, стояла обязательная «буржуйка», которую топили дровами дежурившие девочки. В зимние вечера курсистки жались поближе к огоньку, зато какой простор открывался летом!

Пойма реки Усманки, среди деревьев и заливных лугов, поражала воображение той неброской красотой русской природы, в которой царило умиротворение и покой, чего так не хватало человеческой душе. Эти красоты привлекали сюда многих художников из Воронежа, правда, люди с мольбертами старались обосноваться подальше и редко жаловали своими посещениями местность, прилегающую к училищу.

В первый же год учёбы Пашка стала отличницей, её сделали старостой курса и поселили в комнату на двоих, а так как девочка, с которой она жила, заболела и уехала, Паша занимала комнату одна. Всё это вызывало зависть у сокурсниц, и здесь, в училище, ей пришлось впервые столкнуться с вероломством. Её вызвал к себе заместитель начальника училища профессор Нэйтс. Робея, девушка зашла в кабинет и поздоровалась:

— Здравствуйте, Алексей Константинович!

— А, Киселёва! Ну, садись, разговор будет!

Пятидесятилетний профессор носил на подбородке короткую седую эспаньолку, очки в тонкой оправе, как всегда, сползли на кончик носа. Из нагрудного кармана на белом халате торчал стетоскоп. Возле высокого окна, сиротливо свесив вниз кисти рук, стоял скелет человека. Стол профессора был завален кучей папок. Паша стеснительно присела на краешек стула.

— Видите ли. Я врач, и моё дело учить вас. Но мы должны. э. в какой-то мере наставлять вас. Вы — способная ученица, и, надеюсь, всё у вас в жизни сложится…

«Да не томи! Выкладывай, в чём дело!» — думала Пашка.

— Вы позировали на берегу Усманки художнику?

Пашино лицо в мгновенье ока стало пунцовым. Да, к ней подходил какой-то молодой человек с таким предложением, но она тут же накинула халат и ушла. В этот же день она пересказала случай подругам, передразнивая смелого обладателя мольберта: «Вы будете великолепно смотреться на этом берегу, среди веток плакучей ивы!» Все девочки смеялись, и только дурнушка Надежда мимоходом бросила: «Да, можа, и позировала, а нам тут рассказывать!»

— Нет, профессор, я не позировала и даже не собиралась этого делать. Можете мне верить.

— Я вам верю. Но советую: никогда не верьте художникам и врачам. И те и другие увлекаются анатомией человеческого тела, но начисто забыли о душе…

После окончания занятий девочки работали на овощной базе. В обмен за этот труд в столовую училища поступали капуста и морковь. Утром выдавались дневная норма хлеба — пятьдесят граммов — и тарелка тушёной капусты, в обед — постные щи из капусты.

Подходило время каникул, но почти никто не ехал домой. Дома не ждали лишнего рта, поэтому все дружно отправлялись в подшефный совхоз. Здесь досыта можно было наесться чечевичной каши с подсолнечным маслом. Спали в хате по семь человек, на постеленной на земляной пол соломе. Света не было. Выходя на ночное пиршество, среди соломы ползали клопы…

В ту трудную осень тридцать второго года они убирали сахарную свёклу. После работы вместе с Катькой вернулись в хату на окраине села, где они жили у одинокой женщины. Та Катька, с которой они когда-то отшагали пешком из Борисоглебска в Карачан, неотступно следовала за ней, вместе с Пашей поехала поступать в училище, она стала для неё младшей сестрёнкой, послушной, только не в меру болтливой.

Вода в колодце возле хаты оказалась холодной: подруги намыливали шею и плечи кусочком серого мыла, затем, хохоча, обливались, пока их майки не стали насквозь мокрыми. Они удивились дыму над трубой: зачем в такой тёплый денёк хозяйка топила печь?

Всё выяснилось в хате. Четверо сокурсниц уже сидели на длинной лавке за столом и смотрели, как хозяйка колдует у русской печи. Вот она отставила ухват в сторону и взялась за черенок. лопаты. На лопате выехал из печи чёрный, закопченный противень, а на нём большущая половина тыквы. От подгоревшей корки исходил необыкновенный аромат. Тётка Ольга большим ножом разрезала корку пополам, внутри оказались коричневого цвета, притомлённые кусочки тыквы и сахарной свеклы.

Спеша и обжигаясь, девчонки таскали сладкие кусочки, а Ольга смотрела на них, опершись на черенок лопаты.

— Теть Оль, а вы-то что? — первой опомнилась Паша.

— Кушайте, кушайте. Я уже поела.

Ольге не было ещё сорока, но выглядела она на все шестьдесят. В прошлом году похоронила мужа и осталась одна — детей у неё не было.

Противень быстро пустел, и вскоре на нём осталась только сгоревшая корка. Тётка Ольга принесла большой закопченный чайник — в нём она заваривала сушёную сахарную свёклу, добавляя мяты и чебреца. Чай был душистый и сладкий, хотя и без сахара.

— Говорять, в клубе сегодня агитбригада из Воронежа концерт даёть! — затараторила Катька. — А опосля танцы будуть под гармошку.

— Ой, девчонки, айда! — отозвалась Танюша, не сильно спорая по работе. — Мне эта свекла уже ночью снится.

— Как хотите, а я — спать! — заявила Паша, прикрывая рот рукой.

— Пашуня, ну пойдём, ты же знаешь, я без тебя. Афишу видала? Стихи бу- дуть читать, романсы петь!

Ловкая чёрненькая Катька выскочила из-за стола, схватила в руку платочек и тоненько заголосила:

— Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси! Ты пришла, и я пришёл, и не рас- терялси!

… В Плещеевке только два сруба в центре села были крыты железом — правление совхоза «Путь к коммунизму» и клуб, над дверью которого трепал ветер алое полотнище с белыми буквами: «Привет работникам трудового фронта!».

Здесь, в комнатах правления и большом зале клуба, вечерами горели электрические лампочки, и народ охотно шёл сюда услышать новости, посмотреть кино. Правда, в разгар танцев лампочки могли неожиданно потускнеть, ввергая в темноту собравшихся, затем так же неожиданно загореться вновь. Тарахтенье за открытыми окнами английского двигателя, когда-то отобранного у помещика, временами захлёбывалось, словно предупреждая народ о грядущей темени, но, на этот случай всегда в запасе имелись свечи, кинозал тут же превращался в танцевальный, в дело вступала гармошка. А чего сидеть в хате тёмными осенними вечерами? Здесь было весело!

Агитбригада прибыла на двух подводах, запряжённых уезженными лошадками. Благо от Воронежа каких-то пятнадцать километров! Они везли с собой плакаты и лозунги, аккордеон, трубу и скрипку.

Девочки протиснулись в зал, когда артистов и агитаторов залу уже представили. На сцене, которая была освещена лучше, чем зал, они увидели «живую пирамиду» из четырёх человек, изображавшую звезду. В центре находился атлетически сложенный молодой человек с широко расставленными ногами; могучий торс обтягивало тонкое трико, на плечах и коленях атлета стояли худенькие барышни в красных блузках, белых плиссированных юбочках, белых тапочках и длинных белых носках. Яркие блузки девушек хорошо выделялись на фоне составных белых полотен, на которых был изображён крестьянин, огромным кулаком сметающий со своего пути маленькие корявые фигурки с карикатурными лицами, изображающие кулаков, попов и прочую буржуйскую «нечисть».