гостя вон. Барнаба бормотал себе под нос, извиняющеся мотал головой, упорно отказываясь следовать ее приказу, африканка потрясала кулаками. Наконец, видя, что напрасно теряет силы в неравном бою, понимая, что ее окружили и готовы сломить, Рита обратила взгляд к профессору. Лицо ее приняло выражение строгости.

– Уходи, Костя. У меня что-то очень заразное, вроде испанки. Я опасна. Ты можешь заразиться! – проговорила она ослабевшим и чуть хрипловатым голосом.

Вместо ответа Грених подхватил одной рукой стул, с которого свалились плащ звездочета, смятый парик и какие-то тряпки, приставил его к кровати и сел.

– Ложись, посмотрю, – сказал он безапелляционным тоном доктора, который привык, что его просьбы мгновенно удовлетворяются. И, обернувшись к двери, где стояла Таонга в обнимку с подушкой, а за ее спиной Барнаба, согбенный под тяжестью дверного проема, добавил: – Нельзя ли лампы? Или свечи? Сегодня как-то смуро очень, да и дело идет к ночи.

Барнаба понял, исчез. Вдогонку ему Рита кинула непристойное итальянское ругательство. Голос ее, хоть и хриплый и надрывный, однако не был безжизненным, как при настоящей лихорадке. Осип он лишь от длительного крика.

Вернувшись, силач поставил на столик у постели зажженную керосиновую лампу и тотчас же попятился назад, согнувшись и опасливо поглядывая на разъяренную Риту.

Грених подкрутил фитиль, свет озарил кровать.

– Спускайся уже, – попросил он.

Некоторое время Рита стояла, поджав губы. Но потом медленно опустилась у самого дальнего угла кровати и села по-турецки.

– Хорошо. Но ближе не подойду. Боюсь заразить.

– Я уверен, нет у тебя никакой испанки, эпидемия давно позади.

– Нет, есть! Мои болонки одна за другой издохли меньше чем за неделю. Я сделать ничего не успела. Их охватила лихорадка, слабость, они ничего не ели, глаза стали желтыми, а потом они издохли.

– И что? Такая инфекция человеку не угрожает.

– Почем тебе знать? Ты – патологоанатом, а не врач! А я меж тем… умираю!

И сказано это было со столь знакомой драматичностью, что Грених не удержался от улыбки, вспомнив юную Риту, которая была таким живым и непосредственным ребенком в свои восемнадцать, когда они только впервые встретились.

– Я докажу, что ты не заразна и не умрешь.

– Как?

– Мне нужно осмотреть тебя. Подойдешь ближе? Ну? – он протянул ладонь.

Рита сидела, скрестив на груди руки и отвернувшись.

Таонга тихо шагнула назад за порог комнаты, потянув за собой створки. Рита глянула на закрывающуюся дверь так, словно ей отрезали последний путь к отступлению. В спальне остались только она и Грених. Осознав комичность своего поведения, Рита вернулась под ворох одеял.

Грених пересел со стула на край постели, оперся рукой о подушку, нагнулся к ее лицу и стремительно, жарко поцеловал. Рита вздрогнула от столь бесцеремонной резвости и не сразу сообразила оказать сопротивление. Он застал ее врасплох, задумал свое преступление не за мгновение до его исполнения, а тщательно все взвесил и спланировал. Распрямился и смотрел на нее с довольной полуулыбкой.

– Теперь мне придется умереть вместе с тобой.

Рита хотела надуться, отвернулась, но против воли ее губы тоже расплылись в улыбке.

Они долго молчали. Грених смотрел на нее, она в потолок, ее улыбка постепенно исчезала, его тоже. Эта мимолетная страсть – как видение, тень – рассеялась. И они стали прежними: обиженными, нервными, злыми друг на друга.

– Где он? – наконец спросил Константин Федорович.

В лице ее застыла мрачность, какая была в тот день, когда она, облаченная в нелепый цирковой костюм, сшитый из двух половинок Пьеро и Коломбины, взбиралась на табуреты.

– Нет больше, – издала она глубокий протяжный вздох. – Сгинул в Сальпетриере.

– В Сальпетриере? – ужаснулся Грених. Макс боготворил эту психиатрическую клинику и его создателя – Шарко.

– Сидел на люминале[6], был точно живой труп, заикался, не мог держать ложку в руке. Как он таким вообще мог пойти работать в клинику! Совершенный упрямец… В Европу мы уехали тогда вместе и недолго жили в Париже. Это еще до Италии было, – ее лицо изменилось, она скривилась и, внезапно вскочив на ноги, закричала: – Не хочу! Не хочу вспоминать. Я ведь и вправду повеситься хотела, прилюдно, театрально, чтобы ты навеки меня такой запомнил. Оставалось только страховку снять. Не смогла – их жалко, – она мотнула головой в сторону двери, очевидно, имея в виду свою труппу, – без меня погибнут.

Грених сидел на краю постели отупевшим истуканом, не шелохнувшись на внезапный приступ ярости Риты. Весть о смерти Макса проникать в сознание не желала, птицей билась в виски, он стиснул челюсти, не пускал. Нет, быть не может, что он умер. Такие, как он, не умирают, они цепляются за жизнь всеми средствами… Врет, гадюка.

Он поднялся, повернул к двери, взялся за ручку. Долго стоял к Рите спиной, а потом выдавил беззвучно:

– У нас в институте медсестер не хватает для проекта по гипнозу. Ты в этом кое-что смыслишь, была ведь свидетелем его сеансов. Приходи, хоть какой-то заработок, пока не разрешат давать ваши эти представления.

Открыл дверь.

– Завтра, в восемь утра. Не опаздывать, – и вышел.

Глава 4. Институт имени Сербского

Нынешний институт судебно-психиатрической экспертизы, названный в честь Владимира Петровича Сербского[7], большей частью пока еще был обыкновенной городской психиатрической больницей на Пречистенке с отделением для арестованных больных, несколькими лекционными залами и планами перерасти в исследовательский центр судебной психиатрии. Персонал состоял из заведующего Евгения Николаевича Довбни, его зама – Фейнберг, заведующих отделениями Введенского, Краснушкина и Грениха, двух младших ординаторов и нескольких больничных служащих – надзирателей и медицинских сестер – нынче с легкой руки Семашко так звали сестер милосердия. Грених не соврал, их не хватало, и, предлагая Рите место в больнице, рассчитывал убить двух зайцев: пристроить родственницу и заполучить расторопную медсестру.

Революция несколько стряхнула с больницы мрачный ореол учреждения презрения душевнобольных преступников, в прошлом это был Пречистенский полицейский дом. В 1920 году к невысокому двухэтажному зданию за каменным забором, воротами выходящему на Кропоткинский переулок, пристроили третий этаж, кое-как вычистили помещения трудами персонала. Там открыли лекционные залы, читали доклады, вели разработку научных основ судебной психиатрии, проводили экспертизы и активно водили студентов на экскурсии: показывали психофизиологическую лабораторию со страшными приборами, привезенными еще до войны из Германии, и музей, где выставлялись картины и другие произведения искусства некоторых больных. Отделение арестованных продолжало принимать больных, направляемых следственными органами. Подчинялся институт Главному управлению мест заключения ОГПУ.

Но, несмотря на такое пугающее соседство, исследовательскому центру удалось создать репутацию клиники. Константин Федорович вел консультации, расширил число коек, уверив Довбню, что