Человеческая узость — в одиночестве, и жестокость — там же. Наверно, она от невозможности выйти на прямой контакт души с душой, она от ярости попыток взорвать силовые поля нашей обособленности. И вот тут — ловушка, она — в кажущейся легкости и логичности умозрительного жизнетворчества, в мифическом подобии абстракций, в бегущих по бумаге строчках, во всем, что уподобляет самонадеянный ум животворящей, реальной силе.

Но если у тебя хватит ума и мужества, когда-нибудь, быть может, — когда ты стоишь за чашкой кофе в стандартной забегаловке и глядишь, как катятся по асфальту за окном сухие жгутики листьев, — так же, как и год и два, и сто лет назад, пусть тогда не было еще ни асфальта, ни бутербродных, — вдруг придет понимание, что ты сам всего лишь персонаж романа, написанного каким-нибудь гением, и все, что ты можешь, — это мучиться сюжетосложением под его загадочным, пристальным взглядом. Ты не настоящий творец. Ни своей судьбы, ни чужой. Ты всего лишь жалкий версификатор, а вовсе не автор того, что пытаешься судить, что пробуешь всадить в какие-то рамки, с маниакальностью мясника, обрубая живую, кровоточащую ткань. И никогда тебе не догадаться, как он строит фабулу — этот великий романист, — и каков финал этой эпопеи — точно ли счастливый. Можно ли, будучи персонажем, угадать конец?

И если б можно было только заглянуть в глаза этому автору, увидеть его мудрый прищур, понять его грамматику и стиль, — ей-богу, выбросил бы пишмашинку в мусорный бак и землю начал пахать! И вот за это-то кощунственное нахальство творец и карает. И тем глазам, что жаждут лицезреть его фотографию, он дарит страшное — пустоту. Для того, кто не желает жить уготованным сюжетом, не остается ничего, кроме ненаселенной пустыни. Но  О н  оставляет и выход — оставляет тебе площадку для бунта: не хочешь жить так, как заповедано, поиграй. Выдумай жизнь. Утешься, слепец, вздумавший смотреть так далеко, что разучился видеть близкое, близкие лица. Что ж — это тоже утешение: выдумать или более-менее правдиво описать какого-нибудь человека и его жизнь, связав ее, насколько умеешь, с жизнью других людей, со своей жизнью.

Вот, например, в это самое время, когда я стою и пью кофе, а вокруг толчется народ, неподалеку, по торговым залам центрального универмага, разглядывая витрины, ходит один из персонажей этой истории — бездомный человек без паспорта, и сейчас мы на него посмотрим…

Для этого закоренелого «бомжа» утро нынешнего дня началось необычно и даже странно — весь день ему было не по себе, и даже теперь, когда он ходил по залам, в пестроте многолюдья, изображая некую озабоченность, точно провинциал, приехавший за покупками и слегка растерявшийся от обилия товаров, он временами словно забывал, где он, и застывал у витрины или в хвосте очереди, куда пристраивался механически, туповато размышляя над странными обстоятельствами, ввергшими его в грех довольно крупной, по его шаткому положению, а значит — очень небезопасной кражи. Он стоял, чуть приоткрыв рот и невидящими глазами уставясь на витрину, а потом, будто очнувшись, вздрагивал и торопился к другому прилавку, наслаждаясь вдруг этим многолюдьем и толкотней и тут же пугаясь такого резкого перепада настроения. На душе у него было смутно и отчего-то нехорошо. У него давно не было ни дома, ни паспорта, ни имени, случайные дружки, такие же, как он, неприкаянные, звали его по-разному: то Мухомором, то Собачником, а свое настоящее имя он теперь иной раз и вспомнить не мог, да и ни к чему оно ему было, не было рядом никого, кто мог бы его так называть. Он остановился у витрины с женскими платками и долго разглядывал их, чуть приоткрыв рот с туповатым видом слегка дефективного, каким он, в сущности, и был на почве регулярного самоубийственного пьянства. Он стоял, настороженно прислушиваясь к звенящей пустоте головы, в которой давно уже не мелькало ни единой мысли, а лишь смутные ощущения, и все никак не мог избавиться от назойливой, непонятной тревоги. Она преследовала его весь день.

Он поднял глаза и вдруг увидел, что с противоположной стены на него пристально смотрит какой-то худой, изможденный и чуть испуганный человек в болоньевом плаще и шляпе. Он даже вздрогнул и зачем-то оглянулся. Толпа мельтешила сзади, у прилавка толпились, а он вдруг узнал себя: он просто смотрел в зеркало и видел там свое отражение — вытянутое изможденное лицо с проступающими костями, редкие косицы волос из-под полей вытертой шляпы. Стало быть, он это и был, Мухомор. Он увидел себя в магазине, у прилавка, за спиной его — кусок лестницы, по которой сплошным потоком поднимались и спускались люди, все было пестро от товаров, а он все смотрел и не мог отвести взгляд.

Странный это был день… Утром, еще спозаранку, обходя участок бульвара между вокзалом и рынком, шаря в урнах и под скамейками в поисках утерянных вещей и пустых бутылок, он вдруг нашел бутылку вина, едва початую. Сначала он даже не поверил. После вчерашнего, — а употреблял он в основном всякие бытовые жидкости типа «Ланы», — его мелко, ознобно трясло, ребра болели и всякий громкий звук пугал до испарины. Впрочем, состояние это было для него привычным и так же, как заядлого курильщика к сигарете, неудержимо тянуло чем угодно опохмелиться. На это обычно уходила вся первая половина дня, пока удавалось насобирать бутылок на флакон лосьона, так что, увидев бутылку, он своим глазам не поверил. Уж очень просто она лежала в кустах, в траве, вся в капельках росы, емкость 0,7 литра.

Первым делом он огляделся. Участок этот принадлежал костлявому злобному старику, который жил где-то неподалеку, вставал рано и страшно не любил конкурентов. И вообще, «шакалить» на чужом участке означало нарываться. Могли побить. И крепко. И били. Но Мухомор давно разучился обижаться. Он и работать давно уже не мог, от простейшего усилия накатывали потные обмороки, сердцебиения. Оставалось одно — промышлять пустой тарой, но все места, где она скапливалась, были распределены и имели своих хозяев. Даже среди них, он — бездомный, обитающий по подвалам, котельным и канализационным колодцам человек — был парией. И обижаться тут не приходилось, потому что вопрос стоял о жизни и смерти. Иногда, правда, ему удавалось продать очередь у винно-водочного, но в последнее время милиция стала пресекать этот бизнес. Оставались только бутылки, пусть за них и доставалось иной раз крепко. Ведь как ни крути, это была все же жизнь, где он сам себе хозяин. А в случае промашки его ждали белая