Карантин. Перед первым прыжком 2 взвод (выпуск 1980 г)

Раз за разом самолеты возвращались, забирали очередную восьмерку и вновь приземлялись уже пустыми. Пока парашютисты поднимались с места и ковыляли, стянутые подвесной системой, к самолету, выпускающий выбрасывал камеры стабилизирующего купола.

Наш взвод, как пятый – последний – взвод восьмой роты, всегда завершал все дела и был последним. Этот раз не стал исключением. С того момента, когда первый «взлет» нашего взвода погрузился в самолет, время для меня как будто остановилось, точнее, оно стало вязким как кисель.

Теперь движения, которые я совершал, казались мне замедленными, и я, с трудом преодолевая и увязая в густеющем пространстве времени, поднялся и двинулся к Ан-2, который, рыча двигателем, лихо остановился в тридцати метрах.

Разумеется, все делалось максимально быстро, насколько позволяли условия и обстановка, но внутренне мне приходилось бороться в собой, со своими ногами, руками, в конце концов, головой.

Поток ветра от винта самолета сбивал с ног, тяжелый парашют тянул назад, но я с помощью дежурного по площадке взлета и выпускающего влез внутрь и уселся на металлическое сиденье. Двигатель взревел, «кукурузник» тронулся, быстро разогнался и через несколько минут уже заходил на боевой курс.

Теперь я собирал остатки воли в кулак только для того, чтобы хоть как-то суметь вывалиться наружу. Выпускающий прошел вдоль ряда, поочередно пристегивая карабины стабилизирующих систем к тросику. Оставалось положиться на его внимательность, поскольку от этого действия выпускающего зависела и моя жизнь. Быть может, именно тогда начали зарождаться ответственность за жизнь товарища и умение положиться друг на друга, полностью отдавая свою судьбу в руки командира или сослуживца?

Коротко рявкнула сирена, и все по команде выпускающего поднялись с места. С каждой секундой кисель времени становился все гуще, и последние шаги до дверей я делал, уже с большим трудом передвигая ногами. Мои товарищи один за другим исчезали в ярком проеме. С великим трудом я вывалился наружу, и рухнул в бездну.

И тут время, казалось, окончательно застыло. В сизой дымке где-то вдалеке терялся зеленый лес Мещерского урочища, черный силуэт самолета медленно удалялся от меня. Именно эта картинка запечатлелась в моей голове, но осознал я это и просматривал ее спустя некоторое время после приземления, лежа на пункте сбора и счастливо глядя в голубое и бездонное небо. А пока в мозгу мгновенно промелькнуло «пятьсот один – пятьсот два – пятьсот три», я выждал еще целую вечность и отчаянно дернул кольцо. Мгновенно задрал голову и увидел трепыхающийся пучок строп, которые тут же расцвели белым куполом.

Как учили, осмотрелся по сторонам. Остальные парашютисты были на безопасном расстоянии, тогда глянул вниз и обомлел. Висеть над семисотметровой бездной, не имея опоры под ногами, показалось ещё страшнее, чем стоять в дверях самолета, и я рефлекторно ухватился за лямки парашюта.

И тут пришло ликование! Капли адреналина после прыжков с тренажера или даже парашютной вышки казались и вовсе ничтожными по сравнению с той безбрежной и пьянящей радостью, которая сейчас переполняла меня. Хотелось петь и кричать, но я только улыбался и смотрел вниз, однако, по-прежнему не отпуская лямок.

Внизу изгибалась река Ока, несколько туристических автобусов стояли возле есенинского дома, сизая дымка скрывала рязанские дали и поля. Земля становилась все ближе, и настала пора думать о приземлении. Я развернулся по ветру – с каждым метром зеленая трава быстрее и быстрее бежала под меня, – соединил стопы вместе и ударился о землю. Упал, но тут же быстро вскочил и, как учили, обежал купол. Ветра не было, и белое полотнище спокойно лежало на траве.

Отстегнуть запасной парашют и освободиться от подвесной системы заняло не больше минуты. Оставалось только собрать парашютную систему, уложить ее в сумку, что и было проделано мной немедленно. Отдохнув минут пять, я через голову, особым образом, взвалил на плечи парашют и двинулся в сторону пункта сбора, идти предстояло не меньше полутора километров.

На площадке приземления

Когда я добрался до цели, от радости не осталось и следа. Тяжело дыша, я бросил сумку на землю и упал рядом. Тут выяснилась еще одна армейская истина: «десантник три минуты орел, а остальное – лошадь».

Со временем парализующий страх трансформировался в напряженную внутреннюю собранность, сдобренную изрядной долей азарта, а готовность отреагировать на любую неожиданность в воздухе придавала уверенность. Особенное удовольствие доставляло постоять как можно дольше в дверном проеме самолета и полюбоваться распростершейся под ногами пропастью. В дальнейшем мне частенько выпадало прыгать на пристрелку, и это было лучшей возможностью получить максимальную порцию адреналина.

Возвращались мы уже к обеду. Колонна машин медленно двигалась по Кузьминскому. Местные девчонки весело махали нам руками, мы отвечали им восторженными воплями и чувствовали себя героями.

После обеда началась укладка, которая продолжалась до ужина, затем парашюты сдавались на склад – и отбой. Подъем в два часа ночи, и все начиналось сначала. На ужине нас ждал сюрприз – вечерняя порция сливочного масла уже по десантной норме.

В таком режиме мы просуществовали более недели. Не каждый такой цикл завершался прыжком. Скорее наоборот, это было исключением из правила – не позволял ветер. Мы ходили как сомнамбулы, но при этом не теряя внимательности во время укладки. Период засыпания отсутствовал как таковой, просто сознание отключалось даже при минутной возможности не двигаться с места. При этом на ротных офицеров такой напряженный ритм не влиял никак, они ходили бодрые и подтянутые, не позволяя другим расслабляться. Тогда я удивлялся, как им удается держать себя в таком тонусе. К выпуску из училища понял, что достаточно несложно. Надо лишь осилить четыре года училища, а потом все будет получаться само собой.

Время в армии течет несколько иначе, чем «в миру». Об этом говорили мои свежие, трехмесячные воспоминания о самом себе. Те мечты и романтические представления о службе рухнули, а на смену им пришло понимание серьезности происходящего. За сорок с небольшим дней, проведенных в учебном центре, изменилась жизнь, изменилось само понимание сущности армии. Мы все стали старше.

Воинская служба – как пружина, которую солдат проживает напрямую, минуя спираль долгих лет; и чем она опаснее и труднее, тем сильнее сжата пружина. Видимо, поэтому в свое время молодые фронтовики, вернувшиеся после войны в обычную жизнь, чувствовали себя глубокими стариками, отягощенными далеко не всегда положительным армейским и боевым опытом. Пружина вдруг распрямлялась и впереди оказывалась череда лет, в которых все уже казалось ненужным и бессмысленным.