Личность же набирала силу. С Божьей помощью — ведь это Он продлил ее дни, правда? Ее жидкая эстрадная слава входила в диссонанс с тем значением, которое она предполагала — и могла бы — иметь. Она страшно боялась умереть, она не была теоретиком, но своим умом дошла, что довелось дожить до эры масс-медиа и паблисити дает шанс на бессмертие. До сих пор были известны (или чувствуется, что она знала только их) лишь два способа сохранить память о себе через поколения (никто не помнит просто прапрабабку): иметь титул (об этом вожделел не истерически боявшийся умереть, но жаждущий безмерности или хотя бы эластичности времени Марсель Пруст) или прославиться своим творчеством. Творца — по определению — Бог ставил рядом с собой в протяжении времен («В долготу дней», как писала бесконечные дарственные бедная Анна Андреевна). В общем, надо было становиться или оставаться знаменитой любой ценой.

Как всегда, в России явился собственный путь. В России появилась «заграница» — в том непереводимом, трудно дающемся толкованию, но, по счастью, не нуждающемся ни в каких объяснениях значении для соотечественников. Все мы знаем, что такое «заграница» для СССР в шестидесятых годах.

И игра со славой стала совсем провинциальной: «перед занавесом» или «за занавесом» (железным, естественно) — вот в чем был вопрос. Весь мир — как ВЕСЬ мир — не воспринимался, был неинтересен. Сюжет был таков: главное, чтобы ЗДЕСЬ думали, что она известна («знаменита») ТАМ.

Интересы самой Анны Андреевны отнюдь не выходили за границы ее собственной, как ей казалось, метрополии. Жизнь, по-провинциальному, кипела только на том пятачке, где проживала сама протагонистка. Никакие мировые процессы, всемирного значения персоналии ее не занимали. Ну, Данте, положим, занимал — ей довелось родиться в культурной стране, без Данте здесь было никак, а с Данте, к сожалению, — очень легко.

«Заграница» Ахматовой была двух видов: Европа ее молодости (которую она не знала, потому что была мало, мало видела и мало смотрела) — и место обитания русской эмиграции (то есть эмитента слухов, слушков, эха — на большее рассчитывать не приходилось — о ней и ее давнишней молодости). Заграница громких имен, новых направлений и течений оставалась чужой и, в общем, малоинтересной (как для любой провинциалки). Политике, всегда привлекавшей ее внимание, она находила объяснение в конкретных людях, их отношениях, привычках и манерах — несравненно более убедительное, чем в борьбе за свободу и за сырье. Например, ее убедительное объяснение причины возникновения холодной войны. (Как мы помним, по ее версии, — из-за того, что «наша монахыня теперь иностранцев принимает» — говаривал, мол, «усач»).

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр 154

Для остальных советских граждан, которые не могли похвастаться, что пятьдесят лет назад им челку стриг парижский парикмахер, понятие «заграницы» было еще более жестким, грубым — но совершенно неизбежным. Было изнурительное понятие «импорта». Что же удивляться, что Анна Андреевна в разговоре с молодым мужчиной коверкает язык, говоря «футболь», а «спортсмен» — «почему-то на английский манер». Ведь это те самые годы. Чтобы угодить молодежи, надо было подчеркивать свое короткое знакомство со всем заграничным.

В конце пятидесятых — начале шестидесятых она познакомилась (а мальчики были такими хорошими, что сразу стало казаться — ее «окружили») с несколькими ленинградскими очень молодыми людьми (чуть больше, и даже чуть меньше! — чем двадцатилетними — эстафета могла быть пронесена очень далеко во времени). Они были в той или иной степени причастны к литературе и хотели жить.

Ахматовские сироты (так стал называться «волшебный хор» после смерти принципалки. По бюрократической иерархии и разветвленности определений видно, что было что делить). До «сиротства» они были, естественно, «детьми».

Были и совсем недоступные люди из числа «золотой молодежи» — детей ответственных работников, известных деятелей искусства и крупных ученых. У них были огромные возможности доставать одежду и пластинки, проводить время в ресторанах и «на хатах», пользоваться автомобилями родителей, получать недоступную для остальных информацию о западной культуре.

Алексей КОЗЛОВ. Козел на саксе. Стр. 80

«Волшебный хор».

По нелепой случайности один из них был Иосифом Бродским.

Бродский, родившийся в сороковом году и в восемьдесят седьмом, американским гражданином, получивший Нобелевскую премию по литературе, мог бы благовествовать о ней еще много лет. Она, как умирающая колдунья, передала свою силу ему.

Я готова была бы слушать его славословия Ахматовой, как декларированные софизмы: известно, что это не так, но ход доказательств и их утонченность — важнее смысла.

К сожалению, самого сильного и бесстрашного воина уже нет, и в чистом поле пришло время прокричать, что той прекрасной дамы, честь которой он защищал, — нет. Вернее, она была не так прекрасна.

А Иосиф в шестидесятые был юн, прекрасен, любил первоклассных дам и фотографировался в ссылке на фоне пачки из-под сигарет «Честерфилд». Пути открыты только Господу, но о чем-то из будущего догадывались и он, и Анна Андреевна Ахматова. Ей надо было что-то делать. Ее «слава» должна была стать «мировой».

Когда-то давно «заграница» не имела сакрального смысла и была простой арифметической составляющей успеха. Правда, такой, какой тоже нельзя было пренебрегать. Даже наоборот неплохо бы и подчеркнуть.

«О вас много писали в Англии? Раньше — в прежние годы?» — Писали… Много… В 16-м году летом».

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. кн. 1. Стр. 79

Жалко, что она не назвала точную дату — день и час, когда о ней много писали в Англии. И она становилась там известной, как Лурье во Франции.

1925 ГОД.

«Сейчас был у Пуниных. Там живет старушка. Она лежала на диване веселая, но простуженная. Встретила меня сплетнями: Г. Иванов пишет в парижских газетах «страшные пашквили» про нее и про меня».

Письмо О. Э. Мандельштама — Н. Я. Мандельштам.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 2. Стр 92

4.06.1927.

Сегодня получила от Пунина письмо. В письме фотография: Пунин на берегу моря, около Токио… В письме еще — японское открытое письмо, на котором приветы (на русском языке) от двух японских писателей и художника Ябе. Так: первый писатель: «Вам привет» (sic)…

Художник: «Сердечный привет. Т. Ябе».

Второй писатель: «Поэтессе советской России» (и т. д. — привет).

АА хочет пойти к профессору Конраду и составить по-японски ответ всем им…

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Т. 2. Стр. 125

Она очень любезна и внимательна к людям. Но не ко всем.