Объяснив «Поцелуй Иуды» в самых ясных и понятных словах, Ульва переходила к практической демонстрации. Несмотря на свой возраст, мать всех проституток глубоко потрясала своих учениц: все ее роскошное тело как будто пылало огнем, она сотрясалась и раскачивалась на мощном мужском стволе. Любой свидетель поклялся бы, что мраморное лицо Приапа на миг исказилось от наслаждения. Некоторые даже клались, что видели иногда, как из каменного фаллоса бога наслаждения брызгала густая белая обильная струя, — а это чудо куда удивительнее, чем то, что происходило с Богоматерью из Шпайера, которая порой плакала кровавыми слезами.

Однако же все чудеса, которым Ульва обучала своих дочерей, были просто-напросто мастерскими приемами в сравнении с истинными секретами, доступными только для избранных женщин. Тех, кто поднимался к тайнам высшего наслаждения, всегда было очень мало — может быть, одна на несколько сотен. Избранная — одна из всех — допускалась к чтению книги, которую берегли так, как ни одну книгу на свете: «Librum voluptatium prohibitorum».

А последними избранными были именно три убитые женщины, хранительницы секрета высшего блаженства, которым предназначалось наследовать Ульве. Именно им, помимо матери всех проституток, было известно, где спрятана «Книга запретных наслаждений».

— Чтение нельзя почитать усладой для разума и уж тем паче развлечением, — вещал Зигфрид из Магунции с высокой кафедры, обратив взор к трибуналу. — Чтение есть священное деяние, предназначенное лишь для тех, кому выпало читать Писание и нести его свет простецам. Вы, и только вы, доктора Церкви, можете решить, что нам, клирикам, читать на мессе с амвона. И вот что я скажу: не существует причин, по которым чтение может выходить за ограниченные пределы церковной кафедры. Книги создавались не для того, чтобы ими пользовался кто угодно. Господь доверил скрижали Завета Моисею, а не его народу. У простецов нет достаточного разумения, чтобы самостоятельно отличать истинное от ложного, хорошее от плохого, правое от неправого. Для этого существуете вы, пастыри стада. Представьте на мгновение, что бы случилось, если бы книги множились с такой же быстротой, с какой этим мошенникам — при помощи ведовства — удалось скопировать Евангелие!

На самом деле Зигфрид из Магунции заботился не столько о стаде простецов, сколько в первую очередь о смысле собственного существования: прокурор не мог позволить, чтобы его ремесло переписчика оказалось под угрозой исчезновения.

— Господа судьи! Только представьте, что будет, если сатанинская выдумка этих поддельщиков книг разлетится по миру, как семена сорняка на ветру! Что станется тогда с переписчиками, которые не просто пишут, но и следят за подлинностью священного слова? Что будет, если мошенники возьмутся распространять Евангелие? И сейчас я имею в виду не только книги: без бдительного надзора переписчиков сами священные тексты могут быть искажены! Ваши преподобия, только подумайте, сколь велика эта опасность: Слово Божье заместится злодейским лицемерием дьявола!

Зигфрид из Магунции спустился с кафедры, подошел к судьям и, обведя взглядом каждого из них, вопросил:

— Известно ли вам, ваши преподобия, что отец главного обвиняемого не только был лучшим мастером по чеканке монет, но к тому же в течение многих лет управлял монетным двором и был главным экспертом на судах по подделке денег? Известно ли вам, господа судьи, что главный обвиняемый унаследовал ремесло своего отца?

Прокурор подошел к Гутенбергу и, указуя на него пальцем, выкрикнул:

— Так кому же удобнее всех сделаться фальсификатором, если не этому человеку, с колыбели познавшему все хитрости, кои пускают в дело мошенники?

Иоганн, отрешенно прислушиваясь к ядовитой речи обвинителя, в то же время вспоминал своего отца.

Фриле Бедняк, суровый управляющий монетным двором, еще строже проявлял себя в качестве отца семейства: его непреклонный характер не дозволял домочадцам хоть на шаг отойти от заведенных норм поведения. Жена его Эльза Вирих была, напротив, женщина нежная, ласковая и склонная к поблажкам в воспитании и обучении Иоганна и трех его младших братьев. Она без колебаний бросалась на защиту детей, если отцовские наказания были несправедливы или чрезмерны. Эльза всегда стояла за справедливость; ее приветливый характер, добродушное лицо и заразительная веселость совсем не гармонировали с ее огромным румяным телом. Она была дочерью торговца по имени Вернер Вирих цум Штайнерн Краме, и детство ее прошло в отцовской мастерской по изготовлению топоров.

Казалось, Эльзу выковали из того же самого железа, что и топоры в отцовской мастерской. Мать Гутенберга отличалась необычайно высоким для женщины ростом — она была даже выше, чем большинство мужчин в Майнце. Ее волосы необыкновенной белизны, почти прозрачная кожа, ласковый прозрачный взгляд плохо сочетались с сильными полными руками и мускулистыми ногами. Она взрослела в кузне среди крепких мужчин, мастерски владела топором, и ей нравились работы, вообще-то почитавшиеся уделом мужчин: Эльза рубила деревья и сама таскала стволы на плечах, именно она выполняла самые тяжелые работы по дому — чинила деревянные балки, плотничала, поддерживала в порядке кровлю. Разумеется, на Эльзе лежали и все женские обязанности: готовка, починка одежды, уборка и присмотр за детьми. Фриле был в этом доме мозгом, Эльза — мускулами; он был вдумчивым и строгим генералом, она — послушным и закаленным войском. Монументальная фигура этой женщины с топором в руке быстро отваживала всякого, кто приближался к их жилищу с недобрыми помыслами. Многие полагали, что дом получил и свое название — Гутенберг[24]— в честь этой женщины-горы, горы доброты и защиты. Эльза, обладавшая поистине животным инстинктом, оберегала свое потомство от чужих, но также и от своих. Подобно тому, как суки защищают кутят от нападения самцов, Эльза — молчаливая, но непреклонная — становилась между Фриле и детьми, если отец пытался поднять на них руку, переходя границы своей власти.

И еще одна важная деталь — неотъемлемую часть личности Эльзы составляло пение: если ей было весело, она пела; если она просыпалась в дурном расположении духа, то пела, чтобы себя взбодрить; она пела, когда работала, пела, когда возвращалась с покупками с рынка, — Эльза шагала, напевая, чтобы не обращать внимания на дорогу и облегчить вес тяжелых мешков, висевших на плече. Иоганн с детства привык, что по утрам матушка будит его и братьев бодрой песенкой, привык засыпать под колыбельную. Сделавшись старше, мальчик решил, что перед отцом лучше выглядеть сильным, дабы доставить тому удовольствие и избежать долгих проповедей, но перед Эльзой он никогда не скрывал своих слабостей и получал от этой ласковой великанши материнскую защиту.

И теперь, стоя перед трибуналом, проживая мгновения, которые казались ему последними в жизни, Гутенберг не мог не вспомнить о матушке; в глубине своего сердца он мечтал, чтобы Эльза, с ее исполинской силой и вечной улыбкой на губах, оказалась рядом, чтобы она унесла его отсюда на руках, как ребенка. Влажная пелена застила Гутенбергу глаза, и ему пришлось изобразить приступ кашля, чтобы тут же не зайтись в рыданиях.