— А как его звали по-настоящему? — спросила мама. — Вы так и не узнали?

— Ну как я могла не узнать, когда его бабушка приходила каждый вечер на край пустыря и кричала, перебивая болельщиков:

“Фима, иди уже домой, я тебе сказала! Иди, бо я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю! Мама и папа уже пришли, пора ужинать! Фима! Иди или я… Фима, я тебя отшлепаю!

Она это так забавно изобразила, будто сама была Фиминой бабушкой. Мы с мамой расхохотались. И вспомнили, конечно, как тетя Соня тем же тоном укрощает внука Мишеньку. Она тоже посмеялась с нами.

— И вы думаете, это были пустые слова? Так и нет! Один раз она в самом деле отшлепала его при всем честном народе. Ухватила за лямки и взгрела так, что от штанов летела пыль, как от старого матраса, который выколачивают на дворе плетеной хлопалкой! И знаете за что? Он сделал себе та-ту-и-ровку! Как отпетый хулиган, из тех, что вечерами толклись в беседке на берегу Березины, у лестницы, ведущей к водной станции! Этого бедная Рива Моисеевна выдержать не смогла… Фима, конечно, не пикнул. Вырвался и гордо ушел. А потом показывал татуировку всем, кто просил. И мне показал, когда я робко подошла.

— А какая татуировка? — Спросила я. — Небось якорь?

— А вот и нет! Здесь, у большого пальца, старшие мальчишки по его просьбе выкололи ему букву “эл”. Похожую на римскую цифру “пять”. Поднимешь руку — и она правда как “эл”, что означало, видимо, “Ливчик”. А если опустишь, она как латинская буква “вэ”, и что это такое, я даже не понимаю… Помню, что Боря сильно завидовал Ливчику и даже хотел сделать себе похожую татуировку, но папа пообещал ему такую взбучку, что Боря не стал… Надо сказать, они с Ливчиком не были очень уж большими друзьями, просто дворовые приятели, но все же Боря один раз повел себя, как самый верный друг, он даже рисковал головой… Вы спросите, как? Все из-за того же футбола. Я помню, это было уже в октябре, но еще стояло тепло и даже доцветали ромашки… Мяч пнули так, что он улетел на высокую поленницу, которая была сложена у забора. Один мальчик полез за мячом, но поленница вдруг начала рассыпаться, березовые кругляки покатились вниз. Мальчик уцепился за доски забора, не пострадал. Но вся эта махина стала сыпаться прямо на Ливчика, который стоял рядом. Вы скажете, почему он не слышал? Я сама не понимаю! Когда я смотрела, мне казалось, что все происходит бесшумно, как в кино, где не стало звука. Все будто застыли. А я наконец закричала… Это я долго рассказываю, а все было в две секунды. Боря бросился, толкнул Ливчика изо всех сил, тот улетел в засохшие лопухи. Ни одно бревно его не задело, а то ведь мог быть сломанный позвоночник или… совсем… Борю дрова тоже не задели, но он запнулся, полетел вперед и руками попал на битые кирпичи. Вы представляете, ладони он содрал совершенно до крови, они были как голое мясо. Сперва он боли, наверно, не почувствовал, просмотрел, храбро так пожал плечами и промокнул ладони о побеленную штукатурку на кирпичном сарае, что стоял рядом… Уже после начались крики, промывание, бинтование. Этим занялась бабушка Ливчика, которая оказалась тут как тут. И все повторяла Ливчику:

“Вот видишь, до чего ты доигрался! Я говорила!” Хотя Ливчик тут был совершенно не виноват… А отпечатки Бориных ладоней потом темнели на сарае до весны, я боялась на них смотреть…

Я вспомнила про мальчика Ливия, который стал художником, и спросила:

— А что стало потом с этим Фимой? Когда он вырос…

— Не знаю, Женечка. Мы скоро уехали в Минск, а еще через год сюда… Боря говорил, что слышал, будто Лившицы перебрались в Подмосковье, к родственникам его мамы, и будто бы там он сменил фамилию…

— Зачем, — удивилась я.

— Он был весь такой… боевой. И, конечно же, мечтал стать военным. А поступить в военное училище с фамилией Лившиц было ой как непросто. Кажется, он взял фамилию мамы, она была русская, но что за фамилия, не знаю…

— А почему нельзя было с той фамилией? — глупо спросила я.

— Девочка моя, ты меня об этом спрашиваешь? Ты задаешь вопрос, которому четыре тысячи лет… Кстати, там, куда мы едем, Фиме не пришлось бы воевать за букву “вэ”. Говорят, “Лившиц” и “Лифшиц” на иврите пишутся одинаково…

У Пашки была своя теория о будущем Земли и человечества. Он говорил, что планета не выдерживает издевательств, которые творят над ней люди, поэтому содрогается и сопротивляется. Не потому, что ненавидит всех людей, а просто не может терпеть. Отсюда все землетрясения, наводнения, лавины, дикие перепады погоды и катастрофы. Земля хочет предупредить человечество, но люди — глухие… В общем-то Пашка говорил то же самое, что Илья, но его теория была с морским уклоном.

Пашка был уверен, что все беды начались, когда люди стали отказываться от парусов и начали жечь в топках уголь и нефть.

— С этого момента и началось насилие над природой. Надо было использовать энергию ветра, ее в атмосфере бесконечные запасы, а человечество принялось потрошить планету, добывать топливо и горючее. Конечно, танки ведь ветром не заправишь!..

Я соглашалась. Не поддакивала, просто думала так же.

— Ну, ничего, — рассуждал Пашка, когда мы октябрьскими вечерами гуляли по улицам (улицы шуршали сухими листьями, а в голых ветках проглядывали звезды; было холодно и ясно), — скоро это кончится. Климат теплеет? Теплеет! Льды тают, океаны увеличивают свою поверхность. Чем больше на планете воды, тем больше требуется кораблей. Горючего на всех на них не хватит. Нефти и угля делается все меньше, да и добывать их из под воды станет все труднее. Тогда поневоле все вспомнят про ветер!

Пашка рисовал будущее, как парусную цивилизацию. Ну да, и космическую и компьютерную, и с генной инженерией, но прежде всего парусную. Потому что для сообщений между материками всегда нужны корабли (на самолеты опять же не напасешься керосина). Белые эскадры заполнят все пространства океанов. Это будут суда новых поколений, с электронными мозгами, с автоматической уборкой и постановкой парусов. Такие надо еще сконструировать…

— А для этого надо сперва изучить все самое лучшее, что было в парусниках всех прежних веков. Разве нет?

Я опять соглашалась. Тем более, что говорили об этом мы не первый, не второй раз. И в устройства парусных судов старались вникнуть все глубже.

Иногда я развивала Пашкину теорию во всемирно-космическом плане, вспоминала рассуждения Ильи о многомерности миров.

— Знаешь, Пашка, мне кажется, что параллельных миров много, но ветры в них дуют одни и те же. Летают из пространства в пространство, а мы этого и не знаем… Может быть, потом именно с ветрами люди научатся проникать из нашей вселенной в другие…

Пашка кивал: скорее всего, мол, так и будет. Мы почти никогда не спорили, были согласны по всем главным вопросам. Разве что иногда перепирались, обсуждая какую-то корабельную деталь или тип судна. Но Пашка меня, как правило, быстро убеждал. Он был рассудительный, спокойный, уверенный в том, что говорит.