— Так что ж нам — нового Сталина или Гитлера ждать? — серьезно спросил отец.

— Слышал небось, как сосед наш Кузьмич каждый вечер спьяну выступает: «При Сталине порядок был!»? — вопросом на вопрос ответил дед, хотя сам учил Федьку так не делать. — Кто кого-нибудь из них сегодня больно ждет, тому при нем первому башку и снесут. Только вот пока не снесут — он понять этого никак не сможет. А когда снесут — понимать уже нечем будет. Вот такая ситуация.

Хлопнула дверь, вошел улыбающийся человек. И Федька сразу понял, что дедова полку прибыло, и обеда теперь, пожалуй, ему точно не дождаться. Мать уехала до ночи и наказала отцу разогреть обед вовремя и накормить Федьку с дедом. Федька хоть этого и не слышал, но, зная свою мать, догадывался. Сам он спросить у спорщиков постеснялся — деревенское воспитание немножко другое все-таки, чем городское, нахальничать не очень-то позволяет. Но при появлении гостя, учителя истории в старших классах Оглухинской средней школы, будущий президент России приуныл — ясно было, что на отца теперь напустятся двое, и ему будет уже и вовсе не до обеда, — разве что чаю с вареньем гостю предложат. А есть, между прочим, уже здорово хотелось.

Никем не замеченный, Федя выбрался за дверь и направился прямиком к Верке Ковригиной, с восьми лет (сейчас ей было двенадцать) числившейся его невестой. Он хорошо знал, как и любой в Оглухине: к Верке когда ни приди — она сразу же начинает кормить.

Мячик ел так долго и старательно, что сестрица, не выдержав, спросила:

— Не лопнешь?

— Что — жалко? — осведомился Мяч с набитым ртом.

— Живота твоего жалко. Лопнет как арбуз. А доктор-то в отпуску еще.

Мячик, отдуваясь, добрал всю жареную картошку с печенкой, что была на тарелке. И только тогда, ожидая, когда немного остынет только что налитый Ниткой в тонкостенный стакан чай (чего это она — как гостю? Пальцами же держать горячо) и кося глаза на варенье — сколько сортов выставила ему сеструха, пожадничала или нет? — задал давно созревший в его головенке вопрос:

— А Скин — уехал? Давно?

— Уехал твой Скин, — ворчливо, как взрослая женщина, сказала Нита. — Только не в ту сторону, в какую ты думаешь. Решил, что Славик по нему больно скучать будет.

— К Славику уехал? — так и ахнул Мячик. Почему-то это произвело на него сильное впечатление. — А Славик-то где сейчас?

— Сейчас — в Омске. А где через час будет — сказать не могу. А что на пару со Скином у них без авантюр не обойдется — вот за это голову на отсечение даю.

Нита своего недовольства не скрывала.

— И главное — деньги-то у него на исходе, я точно знаю! Конечно — Скин ваш уже понял: Славик любого на свой кошт возьмет. Такой человек.

— А зачем Скин поехал-то?

— Понты кидает, — кратко и не очень вразумительно пояснила Нита.

Тут заявились двое приятелей Мячика, и Нита погнала их всех во двор.

А к ней самой зашла ее соседка — поговорить «за жизнь».

Хотя Ните было пятнадцать, а Варюхе Солнцевой за сорок, она регулярно изливала Нитке душу как ровеснице. И всегда встречала полное понимание. Главная же Варюхина тема была — ее единственный сын. Уже давненько вернулся с чеченской войны, но — не отошел. Никакой психологической реабилитации, которую проходят во всех странах солдатики, отслужившие в горячих точках планеты, он, натурально, не проходил. Да в Оглухине, честно сказать, и не знали толком, что это такое. Потому единственным психологом и психоаналитиком была родная мать, по специальности вовсе не медик, а зоотехник. С поросятами ей было, правду сказать, много легче, чем с сыном, повидавшим то, что в его возрасте видеть бы не след.

— Смотрю — он сидит и котенку шею сдавливает пальцами! Котенок пищит, уже сипит, а он медленно так его давит!..

Я говорю:

— Сережа, ты что — с ума сошел? Ты что делаешь?! Он вздрогнул — и выпустил. И ничего не говорит, смотрит в стену.

А в другой раз смотрю — сидит, глядит в окно, а по щекам слезы текут.

— Сереженька, что ты плачешь?..

Смотрит — будто не понимает:

— А я не плачу!

Вижу — он и правда не чувствует, что у него слезы текут.

Варюха сама вытерла глаза тылом ладони.

Нита сидела, подперев щеку, как взрослая баба, и у нее тоже текли слезы. Как соседский Сережка, веселый, симпатичный парень, любимец всех сельских девчонок, уходил в армию, она хорошо помнила.

А за окном — во дворе, у залитой солнцем поленницы, — шла своя жизнь. Трое приятелей, от девяти до одиннадцати лет, яростно спорили на социально-этические темы.

— То есть как это? «Подумаешь — своровал»?! Как тебя понимать-то?

— Ну так… Все же воруют!..

— Как — «все»? Твоя мать — ворует?

— Не-ет…

— А бабушка твоя? Она, значит, ходит по нашему селу — смотрит, где что плохо лежит?!

— Ты мою бабулю не трогай! А то ща возьму глаз на анализ! Я про нее ничего такого не говорил.

— Нет, говорил! Ты сказал — «все»! Все — это все! Если мелешь языком — отвечай за свой базар!

* * *

…За две с половиной тысячи километров от этого двора Ваня Бессонов, направлявшийся в гости к деду, стоял у подъезда дома своего отца и тоже — вот совпадение! — говорил с одним из московских приятелей на близкую, мы бы сказали, тему.

В атмосфере, что ли, невидимым одеялом окутавшей земной шар, накопились к тому дню особые, еще не познанные наукой этические ионы?..

— Это низко, — говорил Ваня Бессонов.

— Чего? Кому тут низко?

— Это низкий поступок, — пояснял Ваня. — Так поступать — бесчестно.

— Чего-то я не догоняю, Иван. Ты мне по-русски скажи!..

— А «не догоняю» — это, по-твоему, по-русски? Ну ладно, если непонятно, то скажу проще: так поступать — неблагородно.

— Ну и словечки у тебя!.. Улет. Паришься со своими бумажками, совсем по-русски говорить разучился.

Прошло еще несколько часов. В Москве было еще светло, а над Оглухиным спустилась ночь. Луны видно не было, зато темное небо густо, не по-московски было усыпано крупными, средними и совсем мелкими, но все равно сверкающими звездами. И жалко было, что все в деревне спят или сидят у лампы за уже закрытыми на ночь ставнями, и некому на них смотреть.

Федя Репин метался во сне, и мать, приехавшая поздно ночью, несколько раз подходила к нему поднять свалившееся на пол одеяло. И всю ночь снились Федьке его смуглые ровесники со страшными мотыгами в руках и какие-то маленького роста люди, падающие на землю под их ударами.