Затем Гальбаторикс махнул рукой в сторону жаровни и самым обыденным тоном велел Муртагу:

— Возьми прут.

Насуада заметила, как руки Муртага непроизвольно сжались в кулаки. Но помимо этого у него не дрогнул ни один мускул.

Этот приказ Гальбаторикса прозвучал для нее точно звон огромного колокола. Ей показалось, что некий великан-кукловод, дергая реальность за ниточки, заставляет ее вздрагивать и изменяться, а сама она, Насуада, словно куда-то падает, и воздух над нею дрожит, как покрытая рябью поверхность воды. Несмотря на всю силу этого приказа, сейчас она, пожалуй, не смогла бы вспомнить, как пишутся эти слова и к какому языку они относятся; они просто прошли сквозь ее разум, оставив лишь представление о том, что за ними последует.

Муртаг передернулся и резким движением выхватил из жаровни раскаленный железный прут. Искры так и посыпались. Несколько сверкающих угольков рассыпались по каменному полу, как рассыпаются по земле семена сосен из раскрывшихся шишек.

Конец прута ярко светился, но вскоре бледно-желтое свечение сменилось более тусклым, ржаво-оранжевым. Раскаленный металл отражался в серебряной полумаске Муртага, искажая его лицо и придавая ему какое-то нечеловеческое выражение. Насуада видела в полированной поверхности маски и собственное искаженное отражение. Ее тело напоминало отвратительную тушку краба с тонкими вытянутыми конечностями, которые тонкими черными линиями тянулись куда-то за скулы Муртага.

Хоть это и было бесполезно, она все же изо всех сил напряглась и попыталась, несмотря на тугие путы, отстраниться от приближавшегося к ней раскаленного прута.

— Я что-то не понимаю, — сказала она Гальбаториксу с притворным спокойствием. — Разве ты не намерен подавить мою волю с помощью собственного разума и духовной мощи? — Не то чтобы она этого хотела, но в данный момент ей казалось, что лучше попытаться отразить атаки его разума, чем терпеть пытку каленым железом.

— Чуть позже — если это вообще понадобится, — сказал Гальбаторикс. — А сейчас хотелось бы проверить, действительно ли ты так мужественна и храбра, Насуада, дочь Аджихада. Я предпочел бы властвовать над твоей душой, не применяя воздействия собственной воли и разума, не заставляя тебя принести мне клятву верности. Нет, я хочу, чтобы ты приняла это решение сама, по своей доброй воле, полностью владея своими способностями.

— Но зачем? — хрипло выкрикнула она.

— Потому что мне так нравится. Ну что ж, спрашиваю в последний раз: ты подчинишься?

— Никогда!

— Значит, так тому и быть. Муртаг?

Раскаленный прут опустился еще ниже; его кончик сверкал, точно огромный искрящийся рубин.

Ей нечего было закусить зубами, чтобы сдержать пронзительные вопли. Она кричала так громко и так долго, что восьмиугольная комната стала вращаться вокруг нее в такт безумным крикам, а потом голос отказал ей, и всепоглощающая тьма окутала ее своим плащом.

Эрагон поднял голову и глубоко вздохнул, чувствуя, что его бесконечные тревоги отчасти улеглись.

Лететь верхом на драконе отнюдь не так легко и просто, но Эрагон был рад, что находится так близко от Сапфиры; вместе они всегда чувствовали себя гораздо увереннее и спокойнее. Простое наслаждение физическим контактом было для них дороже едва ли не всего на свете. Кроме того, постоянный звук и движение воздуха, сопровождавшие ее полет, помогали ему отвлечься от черных мыслей, которые его одолевали.

Несмотря на всю срочность и необходимость их путешествия, несмотря на всю его рискованность, Эрагон покинул армию варденов не без удовольствия. Вспоминая недавнее кровопролитное сражение, он все чаще думал о том, как сильно он изменился. «Может, теперь это вовсе и не он, а совсем другой человек?»

С тех пор как Эрагон еще в Финстере присоединился к варденам, он большую часть времени проводил в сражениях или в ожидании сражений, и это постоянное напряжение начинало его изматывать. Особенно ужасной была та резня в Драс-Леоне. Там, сражаясь на стороне варденов, он убил сотни солдат, и мало у кого из его противников был хотя бы самый маленький шанс нанести ущерб ему самому. Он понимал, что его действия были вполне оправданными, но воспоминания об этом сильно тревожили его душу. Он вовсе не хотел, чтобы каждое сражение было столь же яростным, как не хотел и того, чтобы все его противники в бою оказывались равными ему по силе. Но в то же время то, как легко он совершал все эти многочисленные убийства, заставляло его чувствовать себя скорее мясником, чем воином. Бойня, смерть — все это вещи крайне опасные, они разъедают душу, и чем чаще Эрагон соприкасался с такими вещами, тем сильнее он чувствовал, как разрушается его прежнее «я»; ему казалось, что смерть убитых им людей и от его души каждый раз отгрызает своими страшными зубами огромные куски.

Однако же пребывание наедине с Сапфирой — и Глаэдром, хотя золотистый дракон своего присутствия пока что никак не проявлял, — помогло Эрагону восстановить душевное равновесие, и теперь он чувствовал себя куда лучше. Он вообще всегда предпочитал жить вдали от большого скопления людей — и уж точно не в городах и даже не в таких крупных военных лагерях, как лагерь варденов. В отличие от большинства людей, Эрагон отнюдь не питал ни ненависти, ни страха к так называемым диким краям: хотя пустынные края эти и были достаточно суровы, они все же обладали — в его глазах — несомненным очарованием, а с красотой их не могли сравниться никакие искусственные сооружения; и потом, эти «дикие края» всегда оказывали на его душу поистине целительное воздействие.

В общем, он позволил себе полностью отдаться ощущению полета — пусть даже на крыльях Сапфиры — и большую часть дня ничего не делал, лишь любовался теми просторами, над которыми они пролетали.

Покинув лагерь варденов на берегу озера Леона, Сапфира сразу взяла курс на северо-запад и довольно долго летела над озерной гладью озера, поднимаясь порой так высоко, что Эрагону приходилось применять магию, чтобы защитить себя от холода.

Огромное озеро сверху казалось пятнистым, и особенно эти яркие пятна сверкали там, где угол волн отражал солнечные лучи. Но и когда водная гладь выглядела сверху монотонно серой, Эрагон не уставал ею любоваться. Для него не было на свете ничего более прекрасного, чем этот постоянно меняющийся рисунок световых пятен на воде.

Под ними часто пролетали другие птицы — ястребы-рыболовы, цапли, гуси, утки, скворцы, разные певчие пташки. В основном они не обращали на Сапфиру никакого внимания, хотя некоторые ястребы сперва спиралью взмывали вверх, а потом некоторое время упорно сопровождали ее и при этом казались скорее любопытными, чем испуганными. Два ястреба даже настолько осмелели, что пролетели буквально в каком-то футе от острых, длинных клыков драконихи.

Во многих отношениях эти свирепые хищные птицы с острыми когтями и ярко-желтыми клювами напоминали Эрагону Сапфиру, и ей это сравнение даже нравилось: она любила ястребов за их смелость и охотничью смекалку.