Форма с пудингом была поставлена вариться почти перед самым чаем, так что вскорости мы ушли. Вода кипела примерно час с четвертью, ну, может быть, меньше, учитывая, что огонь уже угасал, а Матильда не торопилась подбросить уголь.

А потом она вдруг вошла и сказала: «Не позволю вам разводить тут грязь с моими кастрюлями». И попыталась снять пудинг с огня.

Мы, ясное дело, смириться с таким не могли. Она явно превысила свои полномочия. Не помню уж, кто из нас посоветовал ей не лезть в чужие дела, и совершенно забыл, кто именно за неё ухватился, чтобы она оставила наш пудинг в покое, но полностью убеждён: физическое воздействие было применено минимальное.

Элис и Дора, пока шла борьба, не теряя времени, унесли кастрюлю, спрятали её в шкаф для обуви под лестницей, а ключ от него положили себе в карман.

Столкновение было жёстким и сопровождалось сердитыми пожеланиями. Мы подобрели быстрее Матильды, но, перед тем как ложиться спать, успокоили и её.

Помириться на сон грядущий необходимо. Так сказано в Библии. Если бы все соблюдали это простое правило, в мире было бы куда меньше войн, святых мучеников, судебных процессов, инквизиции и кровавых смертей у позорных столбов.

Дом замер. Газовое освещение погасили везде, кроме первого этажа, когда сквозь воцарившийся сумрак несколько тёмных фигур, укутанных в чёрное, тихо прокрались по лестнице на кухню, вытащив по пути с большими предосторожностями нашу кастрюлю.

Огонь в кухонном очаге уже почти догорел, угольный подвал был заперт, а в ящике для угля осталось только немного угольной пыли, да ещё дыру в нём прикрывал кусочек коричневой бумаги, чтобы содержимое не высыпалось наружу.

Поставив кастрюлю на огонь, мы несколько оживили его доступными горючими материалами, а точнее, двумя номерами «Кроникл», одним номером «Телеграф» и двумя дешёвыми романами в мягких обложках. Увы, пользы от всего этого было мало. Пудинг в ту ночь, уверен, вообще не варился.

– Не беда, – утешила нас Элис. – Просто завтра нам нужно каждый раз, как заходим в кухню, уносить по кусочку угля.

Победоносно осуществив этот дерзкий план, мы к следующей ночи заполнили углём, коксом и шлаком половину нашей корзины для мусора, которая выглядела теперь в наших трепетных руках как собственность угольщика.

Той ночью огонь в очаге горел жарче, а когда мы скормили ему всё добытое топливо, он прямо-таки заполыхал, и кипение в кастрюле с пудингом вышло весьма впечатляющим. Так он варился не меньше двух часов – предположительно, поскольку мы, честно говоря, заснули. Кто на столах, а кто на шкафах. Кухонный пол ночью для спанья не слишком подходит из-за насекомых.

Разбудил нас отвратительный запах. Оказалось, вода в кастрюле полностью выкипела и тряпка загорелась. Мы тут же плеснули туда холодной воды. Кастрюля с шипением треснула. Мы помыли её, вернули на полку, взяли другую и отправились спать.

Вот сколько возни потребовал от нас этот пудинг!

Каждый вечер до Рождества, которое наступало послезавтра, мы крались чернильно-чёрными ночами на кухню и там варили пудинг сколько уж выходило.

Рождественским утром мы порубили остролист для поливки[95], только вместо бренди воспользовались горячей водой и сахарным сиропом. По мнению кое-кого из нас, вышло не так уж плохо, однако Освальд не был одним из этих нас.

Затем наступил момент, когда на столешнице буфета возник испускающий пар простой пудинг, который велел приготовить для нас отец. Матильда его принесла и немедленно удалилась. Насколько я помню, ей тогда предстояла встреча с какой-то кузиной. Те далёкие дни до сих пор свежи в моей памяти.

Мы достали из тайника наш собственный пудинг, последний раз поварили его, но лишь семь минут, по причине общего нетерпения, преодолеть которое Освальд и Дора оказались бессильны, и попытались переложить наше праздничное яство на заранее умыкнутое с этой целью блюдо.

Пудинг, однако, намертво прилип к форме. Пришлось нам отковыривать его стамеской. Наружу он вышел отвратительно бледным. Мы полили его сиропом с остролистом, и Дора, взяв нож, уже собралась разделить угощение на порции, когда Г. О. произнёс всего несколько слов, превративших нас из охваченных счастьем и торжеством кулинаров-творцов в людей, полных отчаяния.

Он сказал:

– Все эти добрые люди наверняка бы страшно обрадовались, если бы знали, что мы – те самые дети, ради которых они пожертвовали свои шиллинги, пенсы и прочее.

– Че-его? – воскликнули мы, остальные, невежливым хором, так как нам в тот момент стало не до церемоний.

– Да неужели сами не понимаете, – продолжил Г. О. – Они были бы рады узнанию, что это мы наслаждаемся пудингом, а не какие-то там оборванные и грязные дети бедноты.

– «Рады узнать», – машинально поправила его Дора.

– Ты имеешь в виду, – начал Освальд строго, но не сердито, – что вы с Элис ходили просить пожертвования для бедных детей, а оставили деньги себе?

– Не оставили, а потратили, – возразил Г. О.

– На продукты для себя, тупица! – выкрикнул Дикки, глядя на блюдо с забытым и одиноко сидящим там пудингом. – Вы просили деньги и оставили их себе! Это воровство – вот как это называется! Ты-то ладно. С ребёнка глупого спрос невелик. Но Элис должна бы сообразить. Как же вы только пошли на такое?

Он повернулся к Элис, но она уже разразилась слезами, до того отчаянными, что бедняжка не могла выдавить из себя ни слова.

Г. О. выглядел немного испуганным, но, приученный нами всегда отвечать на вопросы, сказал:

– Я подумал, если сказать, что это для бедных детей, а не просто для нас, нам дадут больше.

– Это мошенничество. Гнусное и подлое, – ещё сильней возмутился Дикки.

– Я не такой, сам ты такой, – огрызнулся Г. О. и тоже ударился в слёзы.

Насчёт остальных утверждать не берусь, но про Освальда знаю точно: он чувствовал, что честь Бэстейблов втоптана в грязь, и для него уже не имело значения, как это случилось и почему.

На глаза ему попался проклятый остролист, излишки которого, не пошедшие на подливу, мы заткнули за рамы картин. Ветви его, несмотря на обилие красных ягод и красоту глянцевых листьев (часть из них, у пестролистного сорта, обведена была эффектной белой каймой), показались Освальду отвратительно блёклыми.

Финики, инжир и ириски, выставленные на стол в кукольной посуде, заставили Освальда мучительно покраснеть.

Ему захотелось (и он не скрывает этого) влепить Г. О. подзатыльник, и даже (правда, всего на миг) его охватило желание встряхнуть хорошенько Элис.

Эта последняя всхлипнула, судорожно вздохнула, яростно протёрла глаза и сказала:

– Бесполезно ругать Г. О. Это моя вина, потому что я старше.

Г.