На болезнях и больных мы учимся, что нет ничего исключительного. Еще болезни могут быть неизвестные, особенные, на которых учатся молодые студенты и врачи и сестры, а старые стараются сделать какое-нибудь «открытие», важное для науки. Но пациент всегда тот же, в начале, в середине и в конце болезни. Его вкусы, аппетит, настроение, страдания, просветы радости, все — в зависимости от развития болезни или ее исчезновения, а особенно перед смертью.

И всякий человек, который имеет дело с человеческим материалом, будут ли это соработники, врачи, сестры, персонал, посетители, родные больных — у нас, и в других профессиях, клиенты и проч. — всех их можно подвести под какой-нибудь шаблон, свести в рубрику. Недаром моя мама говорит и сердится: «Ты все любишь обобщать!» Но разве возраст, национальность, страна, из которой приезжают все эти люди (здесь евреи), не накладывает характерные черты на человека? Даже одессит — не виленец, и последний — не москвич. Благодаря такому подходу, я теперь чаще прощаю людям, чего я не могла простить в молодости.

Мы встречаем истинно религиозных и набожных, а чаще тартюфов[706], которые используют религию для своих карьеристических или политических целей. А женщины? Есть энергичная, толковая, с трудоспособностью и инициативой, и есть птичьи головы, флегматики, сплетницы, ничтожества. И разве нельзя предсказать заранее, кто и как будет реагировать на события? Для этого не нужно быть особенным психологом.

Это профессиональное чутье есть у учителей в школе, у отельщиков[707], у каждого адвоката, особенно у прислуги и маникюрш и всех тех, кто сталкивается с людьми в интимной обстановке. Даже наша старая няня говаривала: «Знаем мы, видели такие образцы!»

И даже среди так называемых чудаков есть свои типичные представители. И даже индивидуалисты и эгоцентрики типичны. Недаром в Америке образовалось общество, так называемое «консультация», для облегчения проблем среднего человека, юношества, семейств, преступников, настоящих и потенциальных, педагогически «трудных» детей, сексуальных проблем в особенности, и т. д. Я думаю, что недалеко то время, когда психология из теоретической превратится в практическую науку, с законами и правилами, как методика преподавания, как арифметика и грамматика, и логика. Будут словари, которые дадут ответы на всякие психологические загадки. И каждая этнологическая единица, каждый народ будет иметь свой «Шулхан арух»[708], правила поведения, пока они не превратятся во всемирные и для всех приемлемые законы.

Говорят, что среди женщин и лакеев нет великих людей, но для великих людей закон не писан, они сами пишут законы, и я не отрицаю их исключительности как в смысле количества их энергии, так и в смысле созидательной особенности. Но тут не о них речь.

* * *

В мае, когда сняли первую жатву, арабы вернулись к террору. Мы сделали в мае наш обычный весенний ремонт, и я бывала по целый дням занята в хозяйстве. Наш сад никогда еще не был так красив. Мы посадили новые цветы в грядках, ползучие растения вдоль заборов, розы и желтый жасмин на кустах, сирень и пальмы, все это поднялось, разрослось, а герань всех цветов и оттенков придавала саду богатый южный вид. Мы перекрасили всю мебель, покрыли белым лаком, все выглядело как новое. У Меира были его очередные экзамены. Он мог бы в этом 38-м году кончить Техникум, если бы он не был занят в Пальмахе[709] (Гагана) в защите страны. Надо было преодолеть эгоистический страх за единственного сына. Арабы и все заинтересованные в Среднем Востоке хотели сломить нашу строительную энергию и наш «национальный дом», и нам, женщинам, не осталось ничего, как жертвовать своими сыновьями и даже собой: все сделались амазонками, принимали участие в обороне или, по крайней мере, давали это делать своим мужьям и сыновьям. Молодые девушки все были партизанками; наш пацифизм, на котором мы воспитались, прошел: не было уклоняющихся от войны и не было сопротивляющихся войне. Когда одного юношу из Гагана приговорили к повешению, весь еврейский мир волновался.

Из-за границы мы слышали, что в Вене было 700 самоубийств среди евреев в связи с нацистскими преследованиями.

Мы убедились, что первая Великая война, которую мы хотели считать последней, была иллюзия, она была первой в ряду бесконечных войн. И вторая иллюзия была у нас, сионистов, что репрессии в других странах могут послужить сионизму: евреев ничего не может научить. Пока их лично не коснется несчастье, они всегда будут надеяться, «что у нас это невозможно», «с нами этого не может случиться». Русский пример царской России не послужил польским и немецким евреям, и пример последних не послужит для англосакских евреев.

Лига Наций настолько ослабела, что не могла наложить никаких санкций, и то, что происходило в отдельных государствах, считалось «внутренней» политикой, в которую никто не смеет вмешиваться.

У нас и у многих других была вера в западничество, в западную культуру, в страну Канта и Гете, но гунн и варвар тевтон победили Канта и Гете. Геббельс сказал, что у евреев есть одно право — умереть, — и с ним соглашались все мослисты[710] всех стран и Ку-Клукс-Клан в Америке.

В Германии разорили всех состоятельных евреев и выбрасывали их из страны. А у нас выбрасывали бомбы из поездов посреди улицы, и никому не пришло в голову остановить этот поезд, обыскать и наказать виноватых. Наших же защитников вешали за ношение оружия.

Наши друзья в английском парламенте предлагали евреям на террор отвечать тем же, устраивать нелегальные собрания, демонстрации, голодовки, ввозить нелегальных иммигрантов, бороться с местной администрацией не на живот, а на смерть. Но мы еще придерживались политики «гавлага», сдержанности и дефензивы[711].

Мы строили под пулями врагов, у нас уже было 300 жертв. Вопреки всем стихиям, бойкоту, экономическому кризису, науськиванию немцев и помощи арабам снабжением оружия со стороны немцев и итальянцев, несмотря на политику Белой книги и на халатность наших собственных капиталистов за границей, несмотря на безработицу, мы все продолжали работать, жить, рожать детей, устраивать свадьбы, разъезжать по опасным дорогам, пускать детей в школу, выходить с плугом далеко в поле, под обстрел пуль, и катать малышей в колясочке к морю. Мы несли ночную стражу и выходили по вечерам в театры и концерты.