ты круто играешь в шахматы, – мог сказать он, закуривая на веранде. Бабушка протестовала против его курения, но он всё равно ставил на поднос цветочный горшок, приспособленный под пепельницу.

– Меня научил дедушка Аббе, – сообщала Ракель.

– Отлично, отлично. En garde, ma petite cousine [173]. Давай покажи, на что ты способна. Никакого снисхождения. Играй жёстко. И без pardon.

– Я не знаю французского.

Эммануил вытряхнул из бархатного мешочка фигуры и начал расставлять их на доске.

– Потом выучишь, – сказал он. – Посмотри на своего папу. Он прекрасно разбирается в романских языках. А твоя мама! Скажу тебе по секрету, она настоящий гений. Феноменальное чувство синтаксиса, времён и всего такого. У некоторых есть чувство мяча. А теперь представь, что есть люди, которые обращаются со всеми этими словечками примерно так, как Равелли, Бролин и Ларссон [174] с мячом. Вот такая Сесилия Викнер разносторонняя. Ладно, начинай.

Ракель сделала ход той пешкой, с которой обычно начинал дедушка.

– О, идеально, – Эммануил поместил сигарету на край цветочного горшка и потирал ладонями в предвкушении.

– Скоро придёт мамочка с соком и булочками. Выздоравливающая спит. Твой отец, успешный издатель, ведёт ужасно плодотворный разговор с выдающимся писателем. Младенец отдыхает в люльке. Три волхва видят, как на небе загорается звезда. Нуклеарная семья в полном комплекте! Да здравствует нуклеарная семья! Фанфары и кортеж. Ты так пошла ладьёй? Дерзкий ход, надо отметить.

Эммануилу тогда было около двадцати. С годами он всё больше времени начал проводить с компьютером в своей комнате, а покурить на веранду выходил только ночью. Ракель выросла, что странным образом воспринималось как предательство, будто она пообещала ему остаться ребёнком-компаньоном, но нарушила обещание в силу неизбежного хода жизни. Сам же Эммануил остался в этой жизни примерно на том же месте. Он периодически поступал учиться на разные гуманитарные факультеты, но по неясным причинам ни один из них не окончил. Потом он решил вернуться к фотографии, но исключительно, с силой подчёркивал он, ради собственного удовольствия – как будто его снимков ждали толпы ценителей. Планировал съездить в Японию, но так и не собрался, а потом пошли эти вечные разговоры о «научной работе».

Лундгренсгатан представляла собой короткий проулок, и дом номер десять, где жил Викнер, она нашла быстро. Квартира Эммануила располагалась на третьем этаже. Она позвонила, но ничего не произошло, и Ракель уже собралась уйти, но тут дверь наконец открылась. Как всегда, он был полностью в бежевом. Из монохромного образа выбивалась единственная деталь – кольцо с большим красным камнем на мизинце.

– Ракель! Вот так сюрприз. Я думал, это уборщица, но она приходит по вторникам. Сегодня же не вторник? Успела открыться бездна возможностей… и все, должен признаться, довольно неприятные. А тут ты! В Кардамоне [175] мир и покой. Заходи, заходи же.

– Когда мы виделись в последний раз, ты говорил о маминых рисунках… Я могу на них посмотреть?

– Рисунках? Каких рисунках? – Эммануил выглядел настолько удивлённым, что Ракель похолодела, но после долгой паузы дядя расхохотался громким и лающим смехом.

– Да шучу я, шучу, – сказал он. – Не смотри на меня так испуганно. Рисунки Сесилии. Разумеется. Без проблем. Так точно, капитан. Кофе хочешь?

– Спасибо, с удовольствием…

Она пошла за ним в кухню. Жилище, судя по всему, было меблировано антикварной мебелью с чердака загородного дома, слишком крупной и громоздкой для двухкомнатной квартиры. Повсюду висели хрустальные люстры разных размеров, на комоде в гостиной Ракель мельком заметила чучело павлина.

– Как у тебя хорошо, – соврала она.

– Спасибо. Наверное, немного старомодно, но я не могу жить в хаосе.

Эммануил громыхал кофеваркой.

– Я как-то пробовал, жил в коммуне в Христиании. Наркотики можно было не употреблять. Одна девица из Оденсе разрисовала мандалами потолки и дверцы шкафов. Она сбежала от какой-то буржуазной судьбы и вела разгульную жизнь, чтобы не пропасть в ужасном омуте приспособленчества, у Харибды быта. Золотой, оранжевый, лиловый, всё как надо. Там никто и никогда не мыл посуду, а я со своим остермальмским воспитанием был единственным, кто иногда мыл туалет, пусть даже это был акт самосохранения, а не желание угодить компании. Так что, нет, хаос не для меня. «Остиндия» или «Мон ами» [176]?

Он открыл шкафчик, и Ракель увидела стопки фарфора «Рёрстранд». Целых два полнокомплектных сервиза, включая супницы и бульонницы.

– Пусть будет на твоё усмотрение.

Подбоченясь, он долго рассматривал содержимое шкафа, после чего вынул две костяные чашки и до краёв налил в них кофе. Не поинтересовался, надо ли ей молока. Ракель отхлебнула немного, чтобы чашку можно было нести, не расплескав.

Они вернулись в гостиную. На инкрустированном, округлой формы комоде в стиле рококо действительно красовался павлин. Жалюзи опущены, в комнате стояла пыльная духота. Пол полностью закрыт коврами. Единственным, что напоминало о двадцать первом веке, был на удивление современный телевизор.

– Маме и папе, разумеется, нравилось, что Сесилия «художественно одарена», – сказал Эммануил, устраиваясь в потёртом кожаном кресле. Ракель присела на край дивана. Под гобеленовой обивкой скрывалась коварная компания жёстких пружин. – Или, во всяком случае, папе. Ты же его знаешь. Он всю жизнь борется с посредственностью. Презирает довольство малым. Бросает вызов уравниловке. Выделяться хорошо. Так что, когда к ним приходили гости, он всегда приносил альбом с её эскизами и устраивал нечто вроде импровизированного мини-вернисажа с красным вином. Все ахали и соглашались: она так юна, так бескомпромиссна в своём художественном кредо, настоящий талант и тому подобное. Во всяком случае, Сесилия хранила свои старые вещи здесь. «Не говори, что они у тебя, – просила она, – если кто-нибудь спросит». – «Почему кто-то должен спросить?» – спрашивал я, но она сказала лишь то, что мне она доверяет. И если задуматься, то я, пожалуй, был единственным, кому она действительно могла доверять. – Голос Эммануила стал хриплым, он прикрыл глаза. Блаженное лицо, как у мученика.

Ракель ждала, когда он продолжит, но он так долго сидел с закрытыми глазами и молчал, что она звякнула чашкой о блюдце, чтобы напомнить о своём существовании. Дядя вздрогнул.

– Она оставила их на моё попечение, – произнёс он. – Попросила меня сохранить, позаботиться… – Голос снова растворился в молчании, испытывая терпение Ракели.

– Что именно она оставила?

Он рассмеялся лающим смехом.

– А ведь ты думаешь: зачем же он рассказывает это сейчас, если поклялся Сесилии, что будет молчать?

Эммануил с явным усилием встал и направился туда, где, видимо, располагалась спальня, которая, как заметила Ракель сквозь приоткрывшуюся дверь, была загромождена ещё сильнее. Вдоль стен – плотно заставленные полки. На полу стопки газет и бумаг, между ними