— Нет, сударь, хотя искали очень тщательно.

— Вы помните этих несчастных детей, господин мэр? — спросил Сальватор.

— Отлично помню.

— Я имею в виду их приметы.

— Я как сейчас их вижу, сударь! Мальчику было лет восемь-девять, он был хорошенький, свеженький, белокурый…

— Волосы длинные? — спросил Сальватор, невольно вздрогнув.

— Длинные кудрявые волосы до плеч.

— А девочка?

— Девочке было лет шесть или семь.

— Такая же белокурая, как брат?

— Нет, сударь, они были совсем непохожи; девочка — худенькая и смуглая, у нее были огромные черные глаза, просто восхитительные, во все лицо!.. Наверное, этот Сарранти был большой негодяй, если украл сто тысяч экю у своего благодетеля, да еще убил двух его племянников!

— Однако, мне показалось, вы сказали, что соучастником этого убийства был огромный пес, которого всегда держали на привязи: считалось, что он в силе не уступает тигру.

— Да, — кивнул мэр, — брат господина Жерара привез этого пса из Нового Света.

— Что же стало с собакой?

— Неужели я не сказал, сударь? В минуту отчаяния господин Жерар схватил карабин и разрядил его в собаку.

— Так он ее убил?

— Неизвестно! Но это был страшный зверь, и он вполне заслужил пули.

— Вы случайно не помните, как звали собаку?

— Погодите… Сейчас попробую вспомнить… У нее было странное такое имя… Как же это?.. Брезилем его звали!

«Так!» — подумал Сальватор, а вслух прибавил: — Брезиль, вы уверены?

— Да, да, точно!

— И такая злая собака не разу ни укусила никого из детей?

— Напротив, она их обожала, особенно малышку Леони.

— Теперь, господин мэр, мне остается просить вас об одной милости.

— О какой, сударь? О какой?.. — вскричал мэр, который был счастлив сделать что-то для человека, расспрашивавшего с такой учтивостью и умевшего слушать с таким вниманием.

— Я не могу попросить разрешения осмотреть замок, потому что в нем живут другие люди, — продолжал Сальватор, — а между тем…

Он помедлил.

— Говорите, сударь, говорите! — попросил мэр. — И если только в моей власти сообщить вам необходимые сведения…

— Я бы хотел иметь внутренний план комнат, кухни, погреба, оранжереи.

— О сударь, — воскликнул мэр, — это совсем не сложно! Во время расследования, которое пришлось закрыть за отсутствием господина Сарранти, план был сделан в двух экземплярах…

— И что же сталось с обоими этими экземплярами?

— Один приложен к делу, которое находится у королевского прокурора; другой еще лежит, должно быть, у меня в папках.

— Могу ли я снять копию с вашего экземпляра, господин мэр? — спросил Сальватор.

— Разумеется, сударь.

Мэр порылся в одной, другой, третьей папке и наконец обнаружил то, что искал.

— Вот то, что вы просили, сударь, — сказал он. — Если вам нужны линейка, карандаш, циркуль, можете взять у меня.

— Благодарю! Мне нет нужды точно соблюдать пропорции; достаточно набросать только общий план.

Сальватор снял копию твердой рукой умелого геометра; когда его рисунок был готов, он сложил лист бумаги, спрятал его в карман и сказал:

— Сударь! Мне остается вас поблагодарить и извиниться за причиненное беспокойство.

Мэр возражал, уверяя, что Сальватор ничуть его не побеспокоил, даже попытался заманить гостя позавтракать (как он сказал,» с моей супругой и обеими моими барышнями «). Но, как ни заманчиво было это предложение, Сальватор счел долгом отказаться. Желая как можно дольше не расставаться с гостем, мэр проводил его до дверей и, перед тем как проститься, предложил молодому человеку свои услуги, если тому понадобятся еще какие-нибудь сведения.

В тот же день Сальватор представил Жюстена в ложе Друзей истины, где тот был принят в масонское братство.

Не стоит и говорить, что Жюстен, не дрогнув, выдержал все испытания: он прошел бы сквозь огонь, преодолел бы острый, как лезвие бритвы, мост, ведущий из чистилища в рай Магомета, ведь в конце этого нелегкого и опасного пути была Мина!

На следующий день Жюстен был представлен венте и принят в нее.

После этого Сальватор ничего не скрывал от своего друга и даже рассказал ему о широком заговоре, который был замышлен еще в 1815 году, а плоды должен был принести в 1830-м.

Оставим же их за благородным делом подготовки восстания, в котором найдет развязку наша история; а пока, следуя за ее изгибами, возвратимся к Петрусу и мадемуазель де Ламот-Удан.

В той же благоухающей оранжерее, где, как мы видели, Петрус сначала с такой любовью написал портрет, а затем с таким неистовством его уничтожил, лежала в шезлонге мадемуазель Регина де Ламот-Удан, или, вернее, графиня Рапт; в подвенечном платье, бледная, словно статуя Отчаяния, она смотрела невидящим взором на рассыпанные вокруг нее письма.

Если бы кто-нибудь вошел в эту комнату или просто заглянул в приотворенную дверь, ему прежде всего бросилось бы в глаза выражение безмолвного ужаса, застывшее на лице девушки и вызванное, по-видимому, чтением одного или же нескольких писем, которые она в страхе или из отвращения уронила на пол.

Она посидела еще некоторое время в молчании и неподвижности, и две слезы медленно скатились по ее щекам и упали ей на грудь.

Потом она почти механически подняла безвольно повисшую руку, взяла с колен еще одно сложенное письмо, развернула его, поднесла к глазам, но, не прочитав и двух-трех строк, уронила его на ковер, где уже лежали другие; она была не в силах продолжать чтение.

Она закрыла лицо руками и на некоторое время задумалась.

В соседней комнате часы пробили одиннадцать раз.

Она отняла руки от лица и прислушалась, шевеля губами и считая удары.

Когда затих одиннадцатый удар, она встала, собрала все письма, перевязала их и спрятала в одном из шкафчиков, а ключ сунула за горшок со стрелицией; потом она подошла к звонку и дернула за шнур резко и нетерпеливо.

Появилась немолодая камеристка.

— Нанон! — обратилась к ней девушка. — Пора! Ступайте к садовой калитке, что выходит на бульвар Инвалидов, и проведите сюда молодого человека — он ожидает у решетки.

Нанон прошла по коридору, спустилась в сад, пересекла наискосок газоны и цветники; отворив калитку, которая выходила на бульвар Инвалидов, она выглянула и поискала взглядом того, кого надо было провести к госпоже.