Думаю, Чадаев не прав: и Тимошенко, и члены Политбюро просто подыгрывали Хозяину, не смели сказать иное – ведь потом не простит, запомнит, разделается с ними. И Хозяин тоже играет в оптимизм, но он, конечно, уже понял – произошла катастрофа. У Гитлера все преимущества напавшего первым. Но каковы размеры катастрофы?

Чадаев: «Я мельком видел Сталина в коридоре... Вид у него был усталый, утомленный. Его рябое лицо осунулось. В первой половине дня Политбюро утвердило обращение к советскому народу. В 12 часов его зачитал Молотов».

Он выставил Молотова вперед: он подписывал пакт – пускай и расхлебывает. А пока они вместе составляют обращение к народу – два партийных журналиста, когда-то редактировавших «Правду».

Молотов: «Сталин не хотел выступать первым, хотел понять картину, тон и какой нужен подход».

В полдень страна услышала обращение правительства. Во многих городах его уже слушали под грохот рвавшихся бомб. Молотов был явно растерян – говорил трудно, чуть заикался и закончил свою речь написанными Сталиным словами: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами».

Всю войну, бессчетное количество раз будет повторяться, вводиться в сознание эта фраза. Сталин сделает ее заклинанием.

Чадаев: "В 2 часа меня вызвали в кабинет Молотова, туда пришел и Сталин. Он сказал: «Ну и волновался же ты, но речь прошла хорошо».

Молотов счастлив. Он знает Хозяина – сейчас тот будет искать виноватых. Но им будет явно не Молотов.

Однако страна ждет выступления всезнающего бога, а бог пока молчит, ждет – что будет на фронтах. И подыскивает первых виноватых.

Чадаев: "Вечером Сталин был настроен мрачно, говорил гневно: «Павлов (командующий Западным фронтом, принявшим на себя первый удар немцев. – Э. Р.) не имеет связи даже со штабами армий, говорит, опоздала директива... Почему опоздала? А если б мы вообще не успели дать директиву? Разве без директивы армия не должна находиться в полной боевой готовности, разве я должен приказывать своим часам, чтобы они шли?»

Первый виноватый был определен.

"Сталин продолжал: «Надо поручить эвакуировать население и предприятия на восток. Ничего не должно доставаться врагу».

За этой фразой – гибель от рук отступающей армии городов, сел, заводов, азиатская тактика выжженной земли. Тогда, в панике отступления, это было только пожеланием. В скором будущем – станет реальностью.

Безумный день продолжался. С фронта поступали все новые отчаянные сведения.

Чадаев: "Докладывал Тимошенко:

– Удар превзошел все ожидания. В первые часы войны вражеская авиация нанесла массированные удары по аэродромам и войскам.

– Стало быть, много советских самолетов уничтожено прямо на земле? – Сталин пришел в неописуемое негодование, прохаживался по кабинету. – Неужели до всех аэродромов добралась немецкая авиация?

– К сожалению, так.

– Сколько же уничтожено самолетов?

– По предварительным подсчетам, около 700".

«На самом деле, – пишет далее Чадаев, – в несколько раз больше... Наиболее тяжелые потери понес Западный фронт».

И опять – проклинался командующий Павлов.

«Это же чудовищное преступление, – сказал Сталин. – Надо головы поснимать с виновных». – И тут же поручил НКВД расследовать это дело".

Двенадцатичасовой рабочий день закончился в 17.00. Последним из кабинета вышел Берия – видимо, после обычных решений: виновных расстрелять. Но они уже лежали там – рядом с самолетами...

Ночью работа возобновилась. До половины четвертого он непрерывно принимает посетителей. В ту ночь была создана Ставка Главного командования, которую он задумал создать еще в мае, – высший орган управления Вооруженными Силами. Он назывался Ставкой и при свергнутом Николае II, и это было не случайно. Как не случайно Сталин вернет в армию ненавистные революционерам офицерские погоны. Интернационализм, мировая революция – все спрятано в стол. На свет появилась национальная идея Русского государства – идея Отечества...

Он решил осмотреться – и пока главой Ставки назначил Тимошенко.

Последние посетители покидают его кабинет в 6 утра. День мешается с утром.

Любимая маска спокойствия сброшена. Теперь он подлинный – никакой прострации, бессилия. Его постоянное состояние – ярость. Он ненавидит всех за свою вину.

Чадаев: "Хотя наши войска мужественно стремятся выполнить директивы о контрнаступлении, – докладывает Тимошенко, – однако ожидаемых результатов пока не достигли.

Сталин, выслушав Тимошенко, пришел в бешенство. Он винил во всем командование Западного фронта... Потом обрушился с упреками на Ватутина и Тимошенко.

Побледневшие Тимошенко и Ватутин, пряча обиду, попросили послать их на фронт.

– Фронт от вас никуда не уйдет. А кто в Генштабе расхлебывать будет сложившуюся ситуацию, кто будет исправлять положение?

Их просьба еще более распалила его негодование... Был вызван на заседание нарком танковой промышленности Малышев...

– Медленно поворачиваетесь, – прервал его доклад Сталин и начал задавать конкретные вопросы о том, как расширить военное производство и как наладить дело с броневым листом. Было решено образовать на Урале и в Сибири новую базу танкостроения".

Он, конечно, понимал: даже если немцы займут всю европейскую Россию, останутся бескрайние просторы Сибири, богатейший Урал. Можно воевать и там.

Чадаев: "В завершение по телефону он позвонил заместителю начальника Генштаба Василевскому: «Немедленно передайте командующим фронтами, что мы выражаем крайнее недовольство отступлением войск».

Но войска «самой наступающей из армий» оказались пока беспомощны. Армия стремительно отступала.

Чадаев: "Были приглашены ожидавшие в приемной секретарь МГК Г. Попов и секретари райкомов. Сталин провел трубкой по усам и сказал: «В ЦК поступают многочисленные просьбы от советских людей создать народное ополчение... Идя навстречу москвичам, мы создадим несколько добровольческих дивизий из ополченцев».

В его мозгу уже сформировалась кровавая мысль восточного полководца: приберечь резервы, сохранить свежие, формировавшиеся в те дни в Сибири новые дивизии. Там – страна охотников, там много молодежи. А пока затыкать дыры на фронте человеческим мясом народного ополчения – городской интеллигенцией, очкариками, с трудом умевшими стрелять, молодыми мальчиками из вузов – и потрепанными, истекающими кровью отходящими частями.

И начался патриотический призыв в ополчение. Запись была объявлена добровольной, но это был «глубокий язык»: отказавшихся записаться «обливали презрением и обещаниями расправиться».

И продолжались поиски виноватых.

"В кабинете Молотова он сказал Деканозову – бывшему послу в Германии: «Детеныш утки уже в яйце знает воду, а вы ведь тертый калач. В личных разговорах со мной вы утверждали, что раньше 1942 года не следует ожидать нападения... Как же вы... Словом, надежды на вас не оправдались!»